— Эти Алдайя, у них там не все чисто, как говорят. Ну, вы понимаете.

— Честно говоря, не очень. А что говорят?

— Разное. Странный шум и все прочее. Я-то, понятное дело, не верю во все эти выдумки, но рассказывают, что не один смельчак, забравшись в дом Алдайя, обмочил штаны со страха.

— Не хотите же вы сказать, что дом заколдован? — сказал я, пытаясь сдержать улыбку.

— Смейтесь, смейтесь, но, как говорится, дыма без огня не бывает…

— А вы сами что-нибудь видели?

— Видеть-то не видел, но слышал.

— Слышали? И что же?

— А вот был случай, несколько лет тому назад. Как-то ночью я ходил в этот дом вместе с Жоанетом, это он настоял, понимаете? Сам-то я что мог там забыть… Ну так вот, услышал я странные звуки внутри, вроде плач.

Привратник тут же изобразил звук, который так живо описывал. Мне он показался сильно напоминающим завывания какого-нибудь чахоточного больного, мурлыкающего веселые куплеты.

— Может быть, это был ветер? — предположил я.

— Может, но у меня от страха душа в пятки ушла, клянусь вам. Слушайте, а не найдется ли у вас еще такой конфетки?

— Вот, возьмите пастилки «Хуанола». Прекрасно освежают после сладкого.

— Ну, давайте, — согласился привратник, протягивая руку.

Я отдал ему всю пачку. Вкус лакрицы, казалось, развязал ему язык, и он продолжил рассказ о немыслимой истории особняка Алдайя.

— Только это между нами. Однажды сын сеньора Миравеля, Жоанет, парень раза в два выше вас (играет, между прочим, в национальной сборной по баскетболу)… В общем, дружки молодого сеньора Жоанета слышали все эти рассказы о доме Алдайя и подбили его пойти туда. А он, конечно, уговорил меня пойти с ним, потому что болтать-то языком он мастак, а пойти туда одному кишка тонка оказалась. Ну, вы понимаете, эти маменькины сынки. Так вот, Жоанет решил отправиться туда ночью, чтобы покрасоваться перед невестой, а в конце концов чуть не наделал в штаны от испуга. Вы-то видите этот дом сейчас, днем, а ночью он совсем другой, понимаете? В общем, Жоанет потом рассказывал, что поднялся на второй этаж (я-то входить отказался, ведь это, похоже, незаконно, хотя к тому времени дом лет десять как запертый стоял), и там наверху что-то было. Молодому сеньору послышался голос в одной из комнат, но когда он захотел туда войти, дверь захлопнулась прямо перед его носом. Ну и как вам история?

— Быть может, она закрылась от сквозняка? — предположил я.

— Или от чего-нибудь другого, — заметил привратник, понижая голос. — По радио как-то передали: мир полон тайн. И представляете, говорят, что совсем недавно обнаружили настоящую плащаницу в самом центре Серданьолы.[49] Ее, оказывается, пришили сзади к экрану одного кинотеатра, чтобы спрятать от мусульман, которые с ее помощью хотели доказать, что Иисус был чернокожим. Ну, и как вам это?

— Просто нет слов.

— А я что говорю? Чудеса, да и только. Вот и дом Алдайя надо бы снести и засыпать все известью.

Я поблагодарил сеньора Ремихио за интересные сведения и направился вниз по проспекту до Сан-Хервасио. Глядя вверх, я видел, как гора Тибидабо встречает рассвет, закутавшись в прозрачные облака. Мне вдруг захотелось подняться на фуникулере на самую вершину до старого парка аттракционов и затеряться там среди каруселей и павильонов с игровыми автоматами, но я обещал отцу быть в лавке вовремя. Подходя к станции, я представлял себе Хулиана Каракса: вот он спускается по этому же самому тротуару, смотрит на эти же величественные фасады, очень мало изменившиеся с тех времен, на мраморные лестницы и парки, украшенные статуями, и, возможно, поджидает этот же голубой трамвай, взбирающийся на цыпочках к самому небу. Дойдя до конца проспекта, я достал из кармана фотографию Пенелопы, улыбающейся во дворе своего дома. В глазах этой девушки отражались ее чистая душа и надежда на счастливую жизнь. «Любящая тебя, Пенелопа».

Я представил, как Хулиан Каракс, которому было столько же лет, сколько мне сейчас, держит в руках эту фотографию, стоя в тени дерева, под которым стою сейчас я. Мне казалось, я вижу его, улыбающегося, уверенного в себе, смело смотрящего в свое безграничное и светлое, как этот проспект, будущее, и на мгновение мне пришла в голову мысль, что там, впереди, есть только призраки потери и небытия, а этот окружающий меня свет нереален, мимолетен, существует лишь считанные секунды, покуда я способен удержать его взглядом.

Вернувшись домой, я обнаружил, что Фермин, а может, отец, уже открыл лавку. Я поднялся домой, чтобы чего-нибудь перекусить на ходу. В столовой отец оставил для меня тосты, джем и термос с кофе. Я проглотил все это в один присест и спустя десять минут снова был внизу. Войдя в лавку через заднюю дверь, я подошел к своему шкафчику и надел фартук, чтобы не запачкать одежду пылью от картонных ящиков и книжных полок. В глубине шкафчика стояла жестяная коробка, все еще хранящая запах печенья «Кампродон». В нее я складывал всякие бесполезные вещицы, которые мне почему-то всегда было жаль выбрасывать: часы, высохшие сломанные ручки, старые монеты, стеклянные шарики, гильзы от пуль, которые я нашел в парке «Лабиринт», и старинные открытки с видами Барселоны начала века. Среди всего этого хлама был и клочок старой газеты, на котором Исаак Монфорт записал мне адрес своей дочери Нурии в тот вечер, когда я пришел на Кладбище Забытых Книг, чтобы спрятать там роман Хулиана Каракса «Тень ветра». Я еще раз внимательно прочел адрес в лучах пыльного света, проникавшего сквозь полки и сваленные в кучу картонки, потом закрыл жестяную коробку, спрятал клочок газеты в бумажник и вышел в лавку, решительно намереваясь занять голову и руки первым попавшимся делом.

— Доброе утро, — громко произнес я.

Фермин разбирал содержимое нескольких ящиков, присланных одним коллекционером из Саламанки, а отец страдал, пытаясь расшифровать один немецкий псевдолютеранский каталог, с заглавием, похожим на сорт филейной колбасы.

— А вечер пусть будет еще лучше, — промурлыкал Фермин, явно намекая на мое свидание с Беа.

Я не удостоил его ответом и решил наконец взяться за неизбежную ежемесячную повинность: достал бухгалтерскую книгу и углубился в сверку квитанций, чеков, уведомлений, доходов и расходов. Монотонно-спокойную атмосферу нарушало только радио, щедро одаривая нас избранными отрывками из репертуара Антонио Мачина,[50] очень популярного в те годы. Моему отцу карибские мелодии немного действовали на нервы, но он переносил их с завидным терпением, зато Фермину они напоминали о его обожаемой Кубе. Эта сцена повторялась не так уж редко: отец старательно делал вид, будто ничего не слышит, а Фермин с мечтательным выражением в глазах лениво