издательстве, а то и во всей Барселоне, читала романы Каракса. У Нурии слабость к несчастненьким. В детстве она подбирала зверушек на улице и несла в дом. Со временем стала опекать незадачливых литераторов, возможно, потому, что ее собственный отец когда- то мечтал стать одним из них, но так и не сумел.

— Похоже, вы очень хорошо ее знаете.

По лицу Исаака скользнула улыбка хромого беса:

— Даже лучше, чем ей самой может показаться. Она моя дочь.

Повисла напряженная пауза. Меня мучили сомнения, чем больше я узнавал обо всей этой истории, тем менее уверенно себя чувствовал.

— Насколько я понял, Каракс вернулся в Барселону в 1936 году. Некоторые говорят, что здесь он и умер. У него остались родственники? Кто-нибудь, знающий о его судьбе?

Исаак вздохнул:

— Едва ли. Родители Каракса давно разошлись. Мать уехала в Латинскую Америку и там снова вышла замуж, а с отцом, насколько мне известно, он со своего отъезда в Париж не общался.

— А почему?

— Кто его знает. Люди любят усложнять себе жизнь, будто она и без того недостаточно сложна.

— А вы не знаете, его отец еще жив?

— Очень может быть. Он моложе меня, но я давно уже не выхожу и не читаю некрологов,[20] а то как увидишь, что знакомые мрут, как мухи, чувствуешь, что и тебя вот-вот возьмут за яйца. Кстати, Каракс — фамилия его матери. Фамилия отца — Фортунь. Он держал шляпную мастерскую на улице Сан-Антонио и, насколько мне известно, с сыном не ладил.

— А могло ли случиться так, что, вернувшись в Барселону, Каракс попытался увидеться с вашей дочерью, раз уж у них завязалась дружба, а с отцом отношения не сложились?

Исаак горько усмехнулся:

— Ну, я-то последний, кто об этом бы узнал. В конце концов, я всего лишь отец. Знаю, что однажды, в 1933-м или в 1934-м, она ездила в Париж по делам Кабестаня и останавливалась на пару недель у Хулиана Каракса. Мне об этом рассказал Кабестань. По ее же версии, она жила в гостинице. Моя дочь в то время была незамужем, и я печенкой чуял, что она слегка вскружила голову Караксу. Нурия из тех, кто разбивает сердца по пути в ближайшую продовольственную лавку.

— Вы хотите сказать, что они были любовниками?

— А вас все на бульварный роман тянет. Послушайте, я в личную жизнь Нурии не лезу, тем более что и сам я не без греха. Если когда-нибудь у вас будет дочь, а я такого счастья никому не пожелаю, ведь хотите вы того или нет, закон жизни гласит: рано или поздно она разобьет вам сердце… так о чем я? Да. Если в один прекрасный день у вас у самого появится дочь, вы и не заметите, как начнете делить всех мужчин на две категории: на тех, кого вы подозреваете в том, что они с ней спят, и на всех остальных. Кто скажет, что это не так — лжет как сивый мерин. Я печенкой чуял, что Каракс — из первых, так что мне было наплевать, гений он или нищий неудачник, я его всегда держал за бессовестную скотину.

— Быть может, вы ошибаетесь.

— Не обижайтесь, но вы еще слишком молоды и в женщинах смыслите не больше, чем я в рецептах пирогов.

— Тоже верно, — согласился я. — А что случилось с книгами, которые ваша дочь унесла со склада?

— Они все здесь.

— Здесь?

— Откуда же, по-вашему, взялась книга, которую вы нашли в тот день, когда вас привел сюда отец?

— Я не понимаю.

— Ну, это очень просто. Однажды ночью, через несколько дней после пожара на складе Кабестаня, моя дочь Нурия явилась сюда. Она была сама не своя. Сказала, что кто-то преследует ее и она боится, что Кубер может добраться до этих книг, чтобы их уничтожить. Так что Нурия пришла спрятать книги Каракса. Она вошла в главный зал и засунула их подальше в лабиринт стеллажей, как прячут клад. Я не спросил, куда она их поставила, а сама она не показала. Перед уходом только обещала, что, когда найдет Каракса, вернется за ними. Мне показалось, что она все еще любит Каракса, но я ее об этом спрашивать не стал. Я только спросил, давно ли она его видела и знает ли о нем что-нибудь. Она ответила, что уже несколько месяцев не имеет о нем вестей, практически с того дня, когда получила из Парижа корректуру его последнего романа. Не знаю, правду ли она говорила. Знаю одно: с тех пор Нурия никогда ничего не слышала о Караксе, а книги остались пылиться здесь.

— Как вы полагаете, ваша дочь согласилась бы поговорить со мной обо всем об этом?

— Ну, насчет поговорить за моей дочерью не заржавеет, да только вряд ли она сможет рассказать вам что-нибудь кроме того, что вы уже слышали от вашего покорного слуги. Сами понимаете, много времени прошло. Да и отношения у нас не такие, как мне бы хотелось. Видимся раз в месяц. Обедаем здесь неподалеку, в кафе, а потом она уходит, будто и не приходила. Знаю, что несколько лет назад она вышла замуж за хорошего парня, журналиста, он, правда, слишком отчаянный, из тех, что вечно лезут в политику, но сердце у него доброе. Они не венчались, просто расписались, свадьбу не играли, гостей не было. Я узнал об этом месяц спустя. Я даже с мужем ее не знаком. Микель его зовут. Или что-то вроде того. Подозреваю, она не слишком гордится своим отцом, но ее не виню. Совсем другой стала. Говорят, даже научилась вышивать и больше не одевается а-ля Симона де Бовуар.[21] Так, глядишь, неожиданно узнаю, что стал дедом. Уже несколько лет она работает дома, переводит с итальянского и французского. Не знаю, откуда у нее талант, честно говоря. Ясно, что не от отца. Давайте, я запишу вам ее адрес, хотя вряд ли стоит ей говорить, что вы от меня.

Исаак нацарапал несколько строк на уголке старой газеты, оторвал его и протянул мне.

— Большое вам спасибо. Кто знает, вдруг она вспомнит что-то еще…

Исаак улыбнулся с легкой грустью:

— В детстве она все запоминала. Все. Но дети вырастают, и ты уже не знаешь, о чем они думают, что чувствуют. Наверное, так и надо. Не рассказывайте Нурии, о чем мы с вами говорили, ладно? Пусть все останется между нами.

— Не беспокойтесь. Вы полагаете, она еще помнит Каракса?

Исаак издал долгий вздох и опустил глаза:

— Откуда мне знать? Я даже не берусь сказать, любила ли она его. Такие вещи хранятся у каждого глубоко в сердце, а она теперь — замужняя женщина. У меня в вашем возрасте была невеста, Тересита Боадос ее звали. Она шила передники на фабрике «Санта- Мария», что на улице Комерсио. Ей было шестнадцать лет, на два года меньше, чем мне, и она стала моей первой любовью. Не делайте такое лицо: знаю, вы, молодежь, уверены, что мы, старики, вообще никогда не влюблялись. У отца Тереситы была телега, на которой он возил на рынок Борне лед. Сам он был немым от рождения. Вы и представить не можете, какого страху я натерпелся в тот день, когда попросил у него руки его дочери: он смотрел на меня пристально целых пять минут — и ни звука, только ледоруб в руке сжимает. Я целых два года копил на обручальное кольцо Тересите, но тут она вдруг заболела. Что-то подцепила в цеху, как она сказала. Скоротечная чахотка. Полгода — и нет невесты. До сих пор помню, как