открывавшуюся ему картину с отрешенной ясностью, как смотрят на равнину с горы: длинный зал, наполненный плывущим жаром и дымом факелов; женщины, снующие взад-вперед с большими кувшинами с медом; собаки на крытом тростником полу; арфист у очага; воины, развалившиеся на скамьях с кубками в руках, из которых плескался мед. Он увидел ближайший круг Хенгеста, тех, кто обычно собирался у его очага, и еще каких-то смуглых людей, с рыжеватыми волосами из команды Вортигерна, — саксы и бритты вперемежку на одной скамье, прислонясь плечом к плечу, пьющие из одного рога. От этой картины веселого застолья Аквилу замутило. Самых главных персон он знал: вот тот большой, широколицый, животастый — это Хорса, брат Хенгеста. А вон тот, с бледным гордым лицом, Вортимер, старший сын короля, — даже в Медхолле он не расставался со своим соколом, сидящим в колпачке у него на запястье. Сразу за ним в ленивой позе полулежал человек в клетчатой шелковой тунике, чем-то он привлек внимание Аквилы, но кто он — Аквила не знал.

— Кто там за Вортимером, лицо у него такое, точно сейчас кинжалом пырнет? — шепнул он маленькому сморщенному рабу, своему соседу.

— Родич Рыжего Лиса, — ответил тот, — кажется, Гвитолином звать. Не хочешь больше пива, так отдай мне.

Аквила протянул ему костяную чашу, которую, сам того не замечая, давно поставил себе на колено. Взгляд его с Гвитолина (чье имя пока ничего ему не говорило, хотя позже ему суждено было ближе узнать его) снова обратился на тех двоих, что сидели рядом на резном троне посредине зала.

Хенгест был настоящий великан, и дело было не только в росте — когда впоследствии Аквила вспоминал об этом вечере, ему представлялось, что голова Хенгеста почти касалась освещенного низа средней балки, выше которой клубился дымный мрак. Глаза золотоволосого седеющего гиганта, зеленовато-серые как изменчивое зимнее море, были устремлены на арфиста, игравшего у очага. Широко расставив колени, Хенгест сидел наклонившись вперед, обхватив пальцами одной руки рог, а другой теребя на горле ожерелье из необработанного желтого янтаря, — какая-то женственная, не вяжущаяся с его обликом привычка, и, однако, она придавала ему почему-то зловещий вид.

Сидящий рядом с ним человек казался просто карликом. Это был сам Вортигерн, Рыжий Лис, король Британии: долговязый, тощий, с рыжими волосами и редкой бородой; пальцы его узких рук были унизаны кольцами, драгоценные камни сверкали так же, как сверкали его темные глаза, которые непрерывно обегали весь зал, пока он перебрасывался словами со своим собеседником, не задерживаясь ни на одном лице, ни на одном предмете. Аквила отчужденно, с холодным любопытством наблюдал за ним и думал уже без всякой злобы: а что бы он испытывал, если бы знал, что сын человека, которого он убил — а именно на Вортигерне лежала вина за убийство отца, тут неважно, кто нанес удар, — следит сейчас за ним со скамьи нищих, видит, как бьется пульс на его длинной глотке, и размышляет о том, как в сущности легко, с помощью небольшого кинжала или даже голыми руками, отнять у него жизнь. Тем более что он, Аквила, наверняка много сильнее Вортигерна.

О чем же они, интересно, разговаривают, эти двое, разрывающие Британию между собой на куски? О чем ведут беседу под звуки арфы и то нарастающий, то негромкий гул голосов? И ради чего затеян столь грандиозный пир? Хотя, какова бы ни была причина, сейчас это уже не имеет значения. Дело Рима и прежнего королевского дома в Британии мертво. Оно мертво почти три года. И все-таки любопытно было бы узнать, о чем они сговариваются, что на уме у Вортигерна. Именно Вортигерна, а не Хенгеста, потому что Хенгест — враг по ту сторону ворот, а Вортигерн — предатель в собственном доме.

Вортигерн тоже не прочь был бы узнать, что крылось за этим грандиозным пиром, хотя желание это было уже не таким настойчивым, как вначале, — вино оказало свое действие. В Британии нынче нелегко достать заморского вина, но у Хенгеста оно — отменное, хоть и пьют его здесь по-варварски, из рога. Может, оно и добыто пиратским способом, но какая разница… Он осушил рог в золотой оправе так стремительно, что немного густого красного вина потекло по бороде; он опустил рог на колено, и сразу же девушка, сидевшая на ступеньках трона, встала и снова наполнила рог. Высокая девушка, горделиво выступающая в своем темно-красном платье, с крученым золотым обручем, произведением искусного ювелира, в волосах цвета красного золота. Красное, как ее платье, вино заплескалось в роге, на поверхности заплясали пузырьки. Вортигерн поднял на нее глаза; он видел ее словно сквозь дымку. Все сейчас было окутано дымкой, золотистой, как волосы девушки. Одна ее тяжелая коса упала на грудь и задела ему руку; девушка распрямилась и улыбнулась Вортигерну — одними глазами, такими же переливчатыми, серо-зелеными, как у отца. Русалочьи глаза, подумал Вортигерн, и остался доволен собой, сравнение получилось красивым, достойным даже поэта.

Девушка налила вина своему отцу и опять уселась на ступени, поставив высокий кувшин рядом с собой. Хенгест поднял рог:

— Будь здоров! Пью за тебя, мой король. Пусть меч власти никогда не выпадет из твоей руки.

— А я за тебя, — отозвался Вортигерн со смешком. — Теперь-то, надеюсь, не выпадет — нынче угроза со стороны Рима, а значит, и молодого Амбросия, миновала. — Не в его обычае было говорить о таких вещах открыто, перед всеми, но сейчас вино, видимо, развязало ему язык.

Хенгест тоже рассмеялся, весело поглядывая вокруг с благодушным видом подвыпившего человека.

— Для меня и для тех, кто со мной, угроза от Рима и Амбросия, не скрою, сыграла добрую роль. Земля здесь — лучше, жирнее, чем у нас на севере. И живем мы тут у тебя как в семье. И все-таки…

Он не закончил фразы, но Вортигерн тут же ухватился за нее:

— Что «все-таки»? Чего еще ты от меня хочешь?

— Нет, нет, ничего, — торопливо, хотя и с притворной неохотой возразил Хенгест, не поднимая глаз от чаши с вином. — Просто временами меня берут сомнения — так ли уж безопасны северные границы короля. Король поставил меня с моими боевыми дружинами стеречь дверь от пиктов на севере. Что ж, пиктов мы отогнали, и эта опасность поутихла. Тогда король повелел нам встать в южных воротах против другой угрозы. Но мне порой приходит на ум — а что, если раскрашенный народ опять хлынет с севера, там ведь осталась такая жидкая защита, а сильного вожака, чтобы устоять, и вовсе нет.

Вортигерн встревожился и насторожился:

— И что из этого следует? Если я пошлю тебя и хотя бы половину твоих дружин на север, нам тут обороняться будет нечем. До той поры, пока Амбросий живет в горах, к нему всегда будут стекаться люди.

— Не волнуйся. — Хенгест сделал отметающий жест рукой. — Это так, всего лишь случайная мысль. Мало ли что приходит в голову по ночам, когда переешь мяса и оно комом лежит под грудной костью… А все ж неплохо бы поставить там какого-нибудь вожака с дружинами, вот таких, как мы, воинов, которые связаны верностью королю Вортигерну, чей мед они пьют и чьи золотые украшения носят.

Вортигерн впился в него взглядом, словно почуял западню.

— И кого бы ты выбрал, если бы выбирать вожака пришлось тебе? — спросил он.

Хенгест изобразил удивление, будто до того момента и думать об этом не думал:

— Погоди-ка, дай сообразить. Выбрал… Да, кого же? Ну вот, есть Окта, мой сын. У него, конечно, свои дружины, свои победы за Великим морем. Но если бы он нашел, что дело того стоит… — Он оборвал себя и нетерпеливо взмахнул рукой. — Неважно. Забудь о моих словах, Вортигерн, господин очага, у которого я сижу. Что-то я заболтался… это все вино. Кстати, о