После того дня все опять приходит в норму. Но только не в старую норму, а в новую. Примерно раз в неделю я сачкую с уроков, плюс все выходные мы проводим втроем, в основном слоняясь по торговому центру или зависая в парке.

Прогуливая школу, мы чаще всего отправляемся на гоночный трек, где когда-то катались на великах. Место, в общем-то, довольно рискованное, поскольку из школы трек как на ладони. Правда, чтобы разглядеть нас, нужен очень мощный бинокль, но риск все равно есть. Только такие, как Карл, способны прогуливать прямо под носом у учителей.

Именно в один из таких четвергов, когда мы тусуемся в парке, Карл угощает меня первой в моей жизни сигаретой. Я отказываюсь, но Карлу даже не требуются слова или действия, чтобы дать понять: это не предложение, а приказ. Он просто держит пачку в вытянутой руке, и я сразу все понимаю.

Я сую сигарету в рот, Олли чиркает спичкой, и я тут же вынимаю сигарету и подношу к пламени.

— Во дурило! — хихикает Олли. — Во рту надо держать.

Я пробую, но она все равно не зажигается. Бумага вокруг кончика коричневеет на глазах.

— Всасывай! подсказывает Олли. — Да всасывай же ты!

Спичка прогорела почти до пальцев, он трясет ею и роняет на землю. Вот тогда-то я и замечаю кучу сигаретных окурков и обгоревших спичек вокруг наших ног. Олли снова чиркает спичкой и протягивает мне. На сей раз я всасываю, и пламя отклоняется к моему лицу, словно по волшебству. Рот моментально заполняется мерзейшим из всех дымов, что мне когда-либо доводилось пробовать. Типа как если собрать всю пыль под кроватью, перемешать с автомобильными выхлопами и добавить пердёж и свекольную вонь. Или если засунуть голову в мешок из-под пылесоса и как следует вдохнуть. Большей гадости придумать просто невозможно, и хотя мне известно, что кашлять нельзя, не проходит и сотой доли секунды, как я перегибаюсь пополам, едва не выхаркивая легкие.

Можно было бы ожидать, что Карл рассмеется, но нет. Он просто стоит и наблюдает, с кривой ухмылочкой на лице. По тому, как он смотрит на меня, когда я перестаю кашлять, я понимаю, что придется продолжать до тех пор, пока я не выкурю сигарету до конца.

Перевожу взгляд на Олли. Он смотрит с едва заметным ободрением, но молчит. Я проверяю, не погасла ли сигарета, но, к сожалению, та все еще горит и тонкая струйка дыма змеится из кончика вверх.

Теперь я втягиваю аккуратней и закашливаюсь уже не так сильно. Если хорошенько сконцентрироваться, можно выпустить большую часть дыма еще до того, как он затечет в горло. Хотя мне все равно больно. С каждой затяжкой внутри моего горла кто-то начинает скрести посудным ершиком.

Я всего лишь докурил до половины сигареты, а голова уже становится пустой и невесомой, точно мозг вдруг взял да испарился, и я понимаю, что вот-вот рухну на землю. Типа как в мультиках, когда персонажи бьются обо что-нибудь головой, и вы слышите такие чирикающие звуки, а вокруг головы появляется хоровод из маленьких звездочек. Я никогда не знал, к чему эти звездочки, да, собственно, и не слишком задумывался. И вот сейчас, чувствуя, что вот-вот брякнусь об землю, я вдруг вижу, как в глазах мельтешат белые искорки. Они танцуют по кругу — точь-в-точь как те звездочки в мультфильмах, и я понимаю, что все правильно. Оказывается, когда в голове дурно, ты и вправду видишь звездочки. Разница лишь в том, что видишь их ты один. В мультиках же их видят все. А чириканья нет вообще. Чириканье — это выдумки.

Как раз перед тем как ноги сдают окончательно, я, шатаясь, ковыляю к забору и вцепляюсь в него. Вокруг все темнеет, мир съеживается в точку — как в конце какого-нибудь старого кинофильма, но затем свет опять набирает силу, и мне уже кажется, что голова вот- вот придет в норму. Как вдруг — резкий толчок внутри, меня ломает пополам, и я блюю. Рвота вырывается мощной струей, забрызгивая кроссовки и низ штанов.

Желудок сотрясается и хлюпает, выворачиваясь наизнанку, снова и снова, даже когда выходить уже нечему. К моменту, когда я вновь могу выпрямиться, в глотке такое ощущение, будто ее выскребли до мяса, а желудок — как холодный булыжник.

Когда тебя перестает рвать, ты словно выходишь из глубокого сна. Я даже слегка удивлен, что до сих пор нахожусь в парке, и почти забыл, что Олли с Карлом все еще здесь.

Откуда-то издалека доносится голос Олли:

— Ты в порядке?

Я киваю и сплевываю. Набрать слюны — целая проблема. Гляжу на Карла, но тот на меня даже не смотрит. Он смотрит на лужу блевотины. Я следую за его взглядом, и мое сердце начинает громко дубасить, когда я понимаю, на что он пялится.

Прямо там, в центре лужи, — моя сигарета, докуренная до половины. По взгляду Карла я догадываюсь, о чем он сейчас думает. Я почти уверен, что он хочет заставить меня поднять ее и докурить до конца. И даже если та не зажжется, он все равно попытается заставить меня взять ее в рот.

Если это так, то я даже не знаю, что я с ним сделаю. Не знаю, смогу ли сдержаться, чтобы не схватить его за шкирку и не сунуть мордой в блевотину и давить изо всех сил, пока он не вдохнет и не подавится ею. Я буду вжимать его нос в землю, пока из него не хлынет кровь и не смешается с блевотиной, и ему придется глотать и то и другое. И мне насрать, что он сделает со мной потом. Мне абсолютно по хрену!

Карл безмолвствует целую вечность. Наконец он отрывает взгляд от рвоты и смотрит мне прямо в глаза. Последнее время он глядит на меня так, что мне кажется, будто он знает, о чем я думаю. Ясное дело, что этого не может быть, иначе он давно вышвырнул бы меня на фиг, но сама мысль, что такое возможно, — мысль, что ему известно, как сильно я его ненавижу, пугает меня до смерти.

— Здесь воняет, — говорит он. — Пошли отсюда.