А сколько бессонных ночей провела жена твоя у колыбели ребенка, которого ты был отцом и которого вырастила, выходила она одна без тебя? Сколько раз повторяла она в слезах имя твое и все молилась и ждала, что ты к ней вернешься? Разве она без тебя не страдала? Разве каждый твой шаг, кандальника, не делала она вместе с тобой? Не надо! Даже исторгнутый болью, не оправдан твой крик. Нет у тебя на свете друга дороже жены. Почему же ты ей не веришь? Ты любишь мать — люби. Ну, а жена? Она мать твоего сына. Помни это!..
И помни еще: без воли все равно тебе не будет счастья, не будет и любви. И не утешай себя, что воля — птица. Птицу можно поймать, а волю не поймаешь — завоевать ее нужно! В покорные руки она сама не прилетит, не опустится. Хочешь воли — разогнись, посмотри вперед
смелым оком! Скиталец ты или ты хозяин земли? Навстречу звериным тропам прокладываются стальные пути, широкие насыпи железной дороги режут глухую сибирскую тайгу. С нею вместе идут новые люди, несут с собой новые мысли, они помогут тебе, бунтарь-одиночка, понять, что правда на твоей стороне и сила справиться со своими угнетателями — тоже есть у тебя. Ты подумай… И тогда не другую ли ты песню сложишь о тайге? А пока…
Работы шли быстро, и Маннберг получил не одну благодарность от начальства. Зато и недовольство среди рабочих росло еще быстрее железнодорожных насыпей.
Уроки Маннберг задавал непосильные, а за невыполнение налагал штрафы или переводил на более тяжелую и плохо оплачиваемую работу. Кормил так: свежее мясо выдавал только по воскресеньям, а все остальные дни в артельных котлах варились щи с припахивающей солониной да чуть сдобренная салом гречневая каша-размазня.
Больше денег накопите, — острил Маннберг в ответ на жалобы рабочих.
Накопишь! Работаем как каторжники. Хотя бы воды вдосталь возили к нам, — роптали мужики, — зной палит, нет спасения, в котле солонина одна, а воду, как вино, кружками выдают.
Ничего не поделаешь, — пожимал плечами Маннберг, — далеко вода. А зной — что же, потерпите, скоро погода переменится.
Жил Маннберг в передвижном вагончике. Он любил комфорт. Вагон был оклеен обоями под кожу и разделен переборками на три части: столовую, служившую рабочим кабинетом, спальню и кухню, в которой поместилась Лиза. После того как Маннберг подобрал ее на дороге, почти совсем окоченевшую, Лиза осталась у него.
Маннберг искал прислугу, но тут поколебался: стоит ли брать эту? Уж очень простовата. Ему хотелось иметь прислугу в другом роде, как он сказал ей — «поотесан-нее». Но когда спросил: «На какую же работу поставить тебя?», а Лиза, потирая распухшие, обмороженные пальцы, ответила: «На какую знаете, — и, поняв, что этот ответ может быть истолкован как просьба дать ей работу полегче, добавила: — Землю копать или на какую другую…» — Маннберг решил оставить Лизу у себя. Видать, неизбалованная. Не понравится — уволить успеется всегда.
Вагончик станешь убирать, обед для меня готовить, стирать, — тоном приказа сказал он ей. — Сумеешь?
Буду стараться…
Прошло полгода. Поводов жаловаться на Лизу у Манн-берга не находилось. Такой исполнительной и прилежной прислуги он еще не встречал. Немного коробила ее манера вытирать рот рукавом и сморкаться в передник, но это были такие мелочи, что в тайге, в захолустье, с ними не стоило и считаться. Не везти же сюда прислугу из Петербурга!
С работой Лиза освоилась быстро. Нетрудно было убрать вагон, протереть мягкой тряпкой мебель и вымыть пол, покрытый линолеумом. И обеды у нее сразу же стали получаться хорошие, готовить приходилось ей из самых лучших продуктов. Правда, варила, жарила и пекла Лиза все на крестьянский манер, но Маннбергу это даже нравилось — как-то крепче.
Постепенно у Лизы стало оставаться много свободного времени, особенно в дни, когда Маннберг уезжал в город, А в город он ездил частенько, то по делам, то просто развлечься. И хотя всегда ей строго наказывал не заводить знакомства с рабочими, с некоторыми из них Лиза подружилась очень быстро. К молодым ее не тянуло, Лиза сторонилась их, а с пожилыми, с бородатыми, так приятно было посидеть, не торопясь побеседовать! Больше всего ей нравились землекопы Кондрат, Марк и Архип Дани-лыч. Все они из одного города, из Омска; как нанялись там впервые пять лет назад, так и шли вместе с железной дорогой, все на восток и на восток.
Ежели бы всю землю, что мы нарыли, в одну кучу ссыпать, так с верхушки ее Иркутск бы можно было отсюда увидеть, — смеялись они.
Шуточка дело — Иркутск! До него больше как полтысячи верст.
Но самым дорогим человеком для Лизы сразу стал дед Еремей. Ему и шел-то всего сорок второй год, но прозвище деда он накрепко получил за свою пышную черную бороду. Дед Еремей про свою жизнь рассказывал неохотно, по Лиза знала, что пришел он в Сибирь из-за Урала, крестьянин безземельный. А тут тоже земли для него не
казалось. Новосельческие участки в болотах, в дикой тайге нарезаны, а в старожильческих деревнях требуют нежный пай внести, много денег. Вот и подался Еремей на железную дорогу, на заработки. Жена Дарья с новорожденной дочкой ждет его в Рубахиной, ждет, когда муж' вчернется с деньгами. Исстрадались, истосковались крестьянские руки о земле, хочется скорее разломить кусок своего, непокупного хлебушка… Лизе дед Еремей особенно дорог стал потому, что он взялся ее учить грамоте.
А ты бы, дочка, сама научилась, — сказал он ей од-
нажды', когда в отсутствие Маннберга Лиза зашла в ба-
рак к рабочим и попросила прочитать слова под картинкой
из отрывного календаря. «Очень страшная картинка: кому-
то на плахе голову отрубают, а кому и за что — непо-
нятно».
Подписано тут: «Казнь Степана Разина», — прочитал Еремей. — Был такой казак донской, собрал народ вокруг себя и пошел против богатых, захотел вольной жизни для народа. Ну, конечно, разбили царские войска его отряды. Где же им с такой силой было справиться! Казнили Разина. Книги про него есть написаны. Вот научись сама грамоте и прочитаешь не только про него одного.
В книгах тоже про такого всей правды не напишут, — откликнулся кто: то из дальнего угла. — Коли мужик воевал против богатых, как раз назовут его разбойником.
Разбойником его и зовут, — сказал другой рабочий, — я читал такую книжку.
А вообще книжки читать пользительно, — заметил третий. — Есть хорошие.
Ну, так как, дочка, будешь учиться грамоте? — спросил Еремей, по-отцовски ласково вглядываясь в нее. Скромная, милая девица. Лицо только какое-то усталое, да немного бледна, и голос неровный, с запинкой. Зато глаза хороши: серые и словно бы с какими-то лучистыми крапинками. И улыбка — немного медленная, но тоже хорошая, хотя и редко, очень редко улыбается она. — Надумала, дочка? Станешь учиться?
Лиза встрепенулась.
Я-то бы стала! Да кто научит меня?
Чего сам знаю, тому и тебя могу научить, — предложил Еремей. II с тех пор Лиза каждый день, подав обед Маннбергу и наскоро прибравшись, стала бегать в барак к Еремею.
Маннберг обедал поздно, когда уже все рабочие возвращались с постройки, и,