воду.

Плыли осторожно. Мешал дым. Все впереди казалось задернутым плотной дерюгой. Даже солнце едва пробивалось сквозь синюю муть. Лучи тускло отсвечивали на воде, нисколько не грея. Вода все прибывала.

Ну, ребята, не заночевать бы нам по-вчерашнему, — сказал перед вечером Бурмакин, — даже затончика нет, прет, как в трубу. Надо засветло к берегу прибиваться.

Горы громоздились такие же высокие, неуклюжие, обшарпанные. Каскадами спрыгивали с обрывов горные ключи. Митрич устроил себе среди поклажи гнездышко, ближе к корме, и сидел, жалкий, беспомощный, как неоперившийся скворчонок.

Пречистая богородица, заверши благополучно плаванье! — шептал он. — В жисть более не поеду! Изведешься страхами, иссохнешь весь… — И глянув на правый берег, воскликнул: — Павлуша, что это? Речка пала или протока отошла?

Речка это, Кычеть, — обрадовался Бурмакин. — Греби пуще, Ваня! — скомандовал он, круто сворачивая лодку к берегу. — Кроме, как здесь, ночевать будет негде.

Кычеть прорезалась в узкой щели между утесами. Теперь, подпертая водой Чуны, она стояла тихая и неподвижная. На гладкой поверхности замерли пушистые клочья пены. Ровными уступами, будто лестница, выложенная из бурого и черного камня, поднимался левый берег Кычети; правый опустился в воду отвесно.

Вот это подтопило! — восхищался Бурмакин, устраивая табор наверху обрыва, в густых кустах пахучего багульника. — Помню, давненько ночевал я здесь же. Эвон та сосна, — указал он на правый берег, — что в расщелине выросла, над водой была сажени две, а теперь, гляди, ее до половины скрыло. Надо к ночи получше укрепить лодку, как бы наносной корягой не оторвало.

Лодку прикрутили на две чалки — за корму и за нос. Концы веревок привязали к деревьям возле таборной площадки. Пихтовые лапки, накрытые брезентом, казались мягче перины. Сбоку запылал веселый костер.

— Страсть звериное место, — предупредил Бурмакин, укладывая рядом с собой шомпольную винтовку и не синимая с пояса охотничьего ножа. — Медведи на выжженных местах, в малинниках по всей ночи бродят. Помню слу-.

чай… Заночевали раз мы трое малость повыше, за тем вон мыском. А малинник там — не продерешься! Ягода небывалая народилась. И вот раненько утречком один паренек — Ваньчей же звали — возьми да соскочи и пойди в малинник. Мы спали. Сквозь сон слыхали: вроде крикнул кто-то, а не пробудились. Встали — нет Ваньчи. Давай кричать ему — не откликается. Куда делся? По росе видать — в малинники след промят. Пошли. Лежит Ваньча поперек колодины вниз лицом, а с затылка у него кожа задрана и на глаза опущена. Вот подлая зверюга! И больше нигде разу не тронул, ушел.

Ужасти какие! — вздохнул Митрич. — Умер, поди, парпишка-то?

Отходили. Только на всю жизнь с затылка плеша-тый остался. Кожу-то с волосами ему отрезать пришлось — присыхать не стала, гной пошел.

Митричу всю ночь мерещился медведь. Отряхивая с мохнатых ушей надоедливых комаров, он уставился круглыми глазами прямо ему в лицо и, казалось, говорил вполголоса по-своему, по-медвежьи: «Мала у тебя плешинка, старик, дай-ка я подзадеру малость». Митрич умильно складывал губы, убеждал: «Мишенька, Мишенька, не беспокой старика. Обдери кого-нибудь другого… ну, Пашку… аль Ваньчу… Они молодые, стерпят». Медведь ему грозил лапой: не лукавь, дескать, старик, все равно не уйдешь. Митрич силился убежать, но только тщетно болтал ногами в воздухе — вперед он не подвигался нисколько. А медведь, как ребенка, подхватил его под мышки и понес в лес, в малинник…

Господи! Какая погань пригрезится! — дрожащими руками утирая лицо, прошептал он.

И больше заснуть уже не мог.

Что это? Кошелек вывалился? — увидел он на брезенте рядом с Бурмакиным кожаный мешок, перетянутый ремешком. — Вишь ты, какой беззаботный! С деньгами, поди. Долго ли вовсе потерять?

Он было прилег. Но тугой кошелек не давал ему покоя.

Хе-хе-хе! — вдруг тихонько засмеялся он. — Поглядеть, много ли деньжат-от Пашка имеет? — протянул руку и стиснул мешочек. — Гляди-ка, и буковки вышиты: пе, бе…

Не спуская глаз со спящего Павла, он распутал реме-» шок и вытряхнул деньги на ладонь. Бурмакин перевер- ' нулся на другой бок. Митрич торопливо всыпал деньги обратно и сунул кошелек себе в карман.

Подыграю Пашку утречком. Светит месяц, подыграю. А деньжат у него порядком… Порядком… Да… Ишь ты!.. И куда ему столько?..

Под горой что-то хрустнуло, плеснулась вода. Митрич вскочил. Озаренный смутными отблесками костра, шагнул к берегу. Пригнулся, вгляделся. Черным провалом затаилась в ночи Кычеть. Сизая толща дымной пелены закрыла правый берег. На просвет, к горизонту, маячили в тумане расплывчатые контуры деревьев. За стрелкой Чуна отфыркивалась, как запаленная лошадь. Кычеть плескалась в дно лодки, будто кто ладонью шлепал по голому телу.

Митрич сбежал по уступам. Вода сбывала у него на глазах. Лодка, подтянутая и прижатая чалками к утесу, повисла в воздухе, поворачиваясь, как на оси.

Ай! — истошно завопил Митрич. — Чалку! Чалку! Опускай чалку! — кричал он, вцепившись обеими руками в борт лодки.

Ваня, ошалевший от сна, не понял, в чем дело, схватил лежавшую подле Бурмакина винтовку и выпалил в раскорячившийся вывороченными корнями пень. Павел, оглушенный выстрелом, грянувшим у него над самым ухом, выхватил нож и бросился прочь от огня, стараясь разглядеть, что делается во тьме. Споткнулся о чалку и боком свалился на торчащие корни выворотня.

Родные, убили! — визжал под горой Митрич. — Развяжите чалку, стервины дети!

Ваня ухватился за чалку и потянул ее к себе. Лодка накренилась сильнее. Вывалился и булькнул в воду багор.

А-а-а! — задыхаясь, вопил Митрич. — Чалку! Чалку ослобоняйте! Опрокидывается лодка.

Бурмакин, обтирая кровь с исцарапанного сучьями лица, приподнялся и полоснул ножом по веревке. Лодка гулко шлепнулась на воду. Ваня кубарем отлетел назад.

Солнце, закрытое тяжелым смолистым дымом, не взошло. Неба не было видно. Стало немного светлее — значит, наступил день.

Надо прорываться, — хромая и морщась от боли, говорил Бурмакин. — Кто его знает, откуда пал идет. Задохнешься, прямо задохнешься. У меня в голове, как с похмелья, шумит.

Горько. Аж горло щиплет, — поддержал Ваня, — Ветерок бы — гляди, и разметало бы дым.

Господи, господи, какие напасти не бывают! — скулил Митрич. — В жисть не поеду больше к тунгусам. Крест святой, не поеду.

Ясно, не поедешь, — усмехнулся Бурмакин, — вот

задохнешься в копоти — и готово: за ноги да в воду.

Тьфу, тьфу тебе! Под руку не говори, стервин сын! Черти, они всегда подслушать готовы…

Плыли как впотьмах. Едва маячили с боков берега. Только к обеду красным пятном в зените обозначилось солнце. Дым лежал такой же густой. Бурмакин прислушался.

Шумит шивера, — сказал он. — Их здесь до порога четыре. Худо будет в таком дыму