напечены на свадьбу. Он хорошо помнит их вкус. Такие мягкие, душистые… В тот день было тепло: в окошко, к лампе, летели мотыльки. А Лиза сидела рядом…

Ветер гулял пад распадком, трепал кусты черемух, гнул березы. Лес шумел настойчиво, предупреждающе.

Порфирий лежал на спине, откусывая маленькие кусочки калача. Он был страшно голоден, но что-то мешало ему глотать хлеб… Лиза тогда и после не сказала ему правды. Почему? Боялась его. Он сам заставил ее бояться. То страшное, что мучило ее, он сделал для нее еще страшнее. Зачем? Так сделал бы каждый. Каждый мужчина. А ей-то это за что? Она «того» не любила. Она любила… Порфирий положил калач на траву. Зачем ему приходят сейчас такие мысли? Зачем? Когда не к Лизе шел он, когда хотел он вовсе забыть о пей и если жить, так мстить тем, кто не давал жить ему… А разве Лизе жить давали? Разве у Лизы не сложилась жизнь еще тягостнее, чем у него? И разве он не сделал сам для нее жизнь уже совсем невозможной? Ильча правду тогда, у костра, говорил: «Чем она-то виновна?» Не перестрадаешь сам — пе поймешь. А поняли бы они это сразу — может, и удались бы их жизни. И может, тогда с хорошими людьми крепче бы вместе держались. А когда люди вместе-Близко от него, на дороге, послышались чистые девичьи голоса, шлепанье босых ног. В разрыве между кустами мелькнули два силуэта.

Ух, стой, Денка! Давай отдохнем — запыхалась. До дождя еще успеем в деревню.

Не будет дождя-то. Видишь, зарница блещет без грому, насухо туча пройдет.

Девушки сошли с дороги и уселись на траве у обочины. Порфирий слышал их дыхание, частое, порывистое, смешанное с шумом травы.

Говоришь, Пелагея, не надо виду подавать, — как бы оправдываясь, заговорила Денка. — А не могу я. Увижу его — сразу сердце забьется, ну… и… слезы в глазах, краснею…

— Дура ты, Денка! Ты пойми: вдруг у него не любовь к тебе, а так просто? Ты себя выдашь, покажешь, а ему только и надо.

А все равно! Люб он мне! Не такой, как все, нет его лучше!

Д ты держись, приглядывайся.

Да если не любит, зачем я ему?

На то и парень. Сватать-то он тебя не сватает?

Сватает.

Ей-богу?

Крест святой!

Что же ты мне сразу не сказала?

Из головы вон.

Дура! — восторженно воскликнула Пелагея. — Значит, любит, никакого обмана нет. Ясно — замуж иди. Да скорей.

Денка что-то шепнула в ответ. Пелагея звонко засмеялась. Они вскочили и затопали босыми ногами по дороге. Ветер допес к Порфирию облачко пыли.

Чувство горечи охватило его.

«Лизка меня всегда называла: Порфиша, Порфишень-ка… Ласково так выговаривала… А я?.. Э-эх!» Он вскочил, провел руками по одежде.

Выпить бы! К дьяволу!

А ветер дул в лицо, нес на своих теплых крыльях от деревни запах жилья, собачий лай, скрип журавля у колодца.

Лес шумел. Ласково, подкупающе… Дрогнули ноздри у Порфирия. Стал на дороге и огляделся. Ночь словно посветлела…

Домой!.. Домой… Скорей… В город пойду… К Ли-зутке… Все прощу ей!

Эта ночь не прошла и для Клавдеи бесследно.

После встречи с Петрухой она побежала опять на паром, съездила в слободу, к Кирееву, но опоздала: занятия кончились. Возвратившись домой, Клавдея повалилась на сундук. Подошла Степанида Кузьмовна.

Клавдеюшка, где же ты ходишь? С детьми водиться надобно. Я уж сама занялась, сама. Вышел Ваня, увидел, шибко на тебя забранился: «Не для того, говорит, няньку держу. За перадивость ей меньше платить стану».

Ради господа простите, Степанида Кузьмовна, — не поднимая головы, ответила Клавдея. — Виновата я. Да такой случай вышел…

Да я что, я не виню, — заступилась Степанида Кузьмовна. — Подумаешь, беда какая, на полдня баба со двора отлучилась! Это все Ваня, я ничего. Смуты всякие, смуты в городе пошли, вот и он стал сердитый. Ну да ладно, ладно. Поди в детскую. Да что ты бледная такая? Лица на тебе нет, лица! — всплеснула руками старуха, когда Клавдея с трудом приподнялась с сундука.

Так… Ничего… Голова болит.

Кваском помочи, кваском. Помогает.

Не надо. И так пройдет, — пошатываясь, Клавдея побрела в детскую.

Там сидела Елена Александровна. Нечесаная, заспанная, видимо недавно поднявшаяся с постели, она держала на руках дочь и удивленно оглядывала ее личико. Борис усердно колотил деревянной лошадью по полу.

Елена Александровна мало занималась детьми. Бывало, что по нескольку дней даже не заглядывала в детскую. Отсутствия Клавдеи она и не заметила. Не обратила внимания и сейчас на ее усталый, измученный вид.

Это ты, Клавдея? Что это у Ниночки лицо какое странное? Сыпь?

Да ничего, барыня. Цветет ребенок, со всяким так бывает.

Значит, ничего серьезного?

А чего ж? Отцветет — осыплется.

Клавдея говорила с трудом. Она присела на низенький стульчик и стиснула голову руками. Подбежал Борис, ухватился за юбку.

— Ба-ба! — закричал, пытаясь влезть к ней на колени. Клавдея отвела ладони от лица. Елена Александровна

смотрела на мальчика, недовольная.

Что это, Клавдея? Каким ты словам учишь ребенка? Еще не хватало прислуге в родственницы к нам записаться!

Да что вы, барыня? — удивилась Клавдея. — Сам говорить начал. — И притянула к себе черную головку Бориса. — Ну, скажи, Бориска, скаяш: «Ма-ма».

Ба-ба! — снова выкрикнул мальчик.

Елена Александровна встала, сердито сунула Ниночку на руки Клавдее и молча вышла из детской.

Что же ты, глупыш, не скажешь «мама»? — склонилась Клавдея, целуя Бориса в лобик.

Мама, — чуть слышно повторил Борис — и громче: — Ба-ба, ба-ба! — и уцепился ей за кофту.

До вечера Клавдея ходила как шальная, не могла найти себе места. Болела голова, работа валилась из рук. Неотвязно стучало в мыслях: «Лизанька в тюрьме… В тюрьме… Снежинка моя… За что же?..»