Маннбергом, удовлетворенно проговорила

Вот, вот вам! Вы говорите: в вашем доме. Вот в вашем доме! Это ваша так называемая тихоня! Пожалуйста! Смотрите! Любуйтесь! Что вы теперь мне скажете?

В воскресный день навестить бабку Аксенчиху зашли Мезенцевы.

Невзирая на томящий зной, бабка лежала на жарке натопленной печи и даже не слезла, чтобы встретить гостей, — у нее нестерпимо ломило поясницу. Дуньча с утра убежала по соседям, и Григорию пришлось самому нянчиться с ребятами. Со старшим справляться было нетрудно, только покормить, дать один-два подзатыльника и вытолкать на улицу: «Иди играй». Меньший извел Григория. Он лежал в зыбке и беспрестанно кричал. Григорий перестилал пеленки, совал ему в рот соску, натянутую на горлышко бутылочки с молоком, — малыш не унимался. Кричал так, что в ушах звенело у Григория.

Вот, язви-то тебя, — ворчала Аксенчиха по адресу дочери, — треплет хвостом весь день по соседям, а ребен-чишка орет, надрывается. Ты примотай-ка ему, Григорий, пупок потуже, не накричал бы грыжи.

Григорий вдруг взбеленился. Отбросил прочь длинный свивальник, который он перед этим держал в руках, и рявкнул:

Ну и черт с ним, пускай хоть две грыжи накричит! Что я, баба, что ли, пупки перевязывать? Слезь сама и перевязывай. Твое это дело!

Кабы могла! — охнула Аксенчиха. — Вишь, прямо отшибло поясницу, лежу и ног не чую, чисто деревянные стали.

Так вот сразу они у тебя и отнялись!

— А ты, леший, на меня не покрикивай. Зелен еще! В разгар перепалки и вошли к ним Мезенцевы. Груня

потянула было мужа за рукав: уйдем, дескать. Но Григорий заметил ее движение.

Не тащи, ие тащи мужика-то. Пусть поглядит, полюбуется, в какую беду товарищ его попал. Ты не баба ему — чисто золото. А моя так каждый год сыпать готова.

Аксенчиха тяжело вздохнула на печи:

О господи, вот язва-то!..

Ребенок плакал не переставая, закатывался в хриплом, надсадном крике. Груня подошла, взяла его на руки, стала трясти, укачивать. Он понемцогу затих, только всхлипывал редко и горестно.

Григорий, довольный, сел на скамью.

Ишь чертенок, — сказал, поглядывая на Груню, — чует сразу бабьи руки! Смолк. А? Вот подлый! Ну, Иван, закурим, что ли? А?

Не курю я, — ответил он, снимая фуражку и ладонью приглаживая волосы. — Ну как, бабушка, себя чувствуете?

Он подошел и заглянул на печь. Аксенчиха с трудом повернулась на бок.

Ничего, Ваня, ничего. Только вот в спину вступило. Влезла погреться.

Ну, поправляйтесь, бабушка. А мы с Груней в поле ходили, да и надумали мимоходом к вам зайти.

За это спасибо вам, — сказала старуха.

Григорий скрутил цигарку, чиркнул спичкой и, держа ее в далеко отставленной руке, засмеялся.

Ишь, будто благородные, в поле за цветочками ходят, — прижег цигарку и, помотав в воздухе спичкой, бросил ее на пол.

А чего и не сходить! — примирительно сказал Ваня. — Работа наша грязная, тяжелая, подышать возду хом — одно удовольствие.

Черт тебя нес в депо поступать! — попрекнул его Григорий. — Не стало другого дела тебе?

К крестьянству-то я не привычный, — так же тихо сказал Ваня, — а в депо работа как и всякая. Мне так очень даже нравится. Главное — всегда ты с народом.

Хорошего-то беда как много в народе твоем! — фыркнул Григорий. — Извозничал бы, как я. Чужой груз везешь — не бери: само к рукам что-нибудь прилипнет.

Этаким я никогда заниматься не стану. На хлеб себе я заработаю.

На хлеб? — тем же пренебрежительно-поучительным тоном сказал Григорий. — Окромя хлеба, и выпить хочется.

Не пью я, не надо мне, — стремясь не разжигать спор, сказал Ваня.

Гриворий захохотал.

Не куришь, не пьешь? Оттого и детей нет у тебя!

Мезенцев промолчал. Груня успокоила ребенка, уложила его в зыбку, и он заснул. Она постояла, прислушиваясь, как он дышит, легко и ровно, и села на скамью рядом с мужем. Ваня немного наклонился вперед, и Груня припала к его плечу. Григорий плюнул на недокуренную цигарку и выбросил ее на улицу в открытое окно.

Все едет посельга? — цыркнул он слюной на пол далеко от себя.

Переселенцы? — вопросительно поправил его Иван. — Едут. Плохо, рассказывают, у них там, в 'России-то. Земли нет, вся у помещиков, и вроде даже и крестьянин, кто своим хозяйством живет, так работает не на себя, а на помещика.

Наедут сюда и нас, как червь в дождливое лето, съедят.

Хватит на всех, Григорий. Сибирь-то — она огромная. Еще и лучше: народу больше будет в ней.

Лучше! — не унимался Григорий. — Погоди-кося — лучше! Ты послушай, что бывалые люди говорят. Заезжал я к Федорову Луке Харлампиевичу, он мне такое рассказал про посельгу эту — от зла прямо в клочья разорвать ее захотелось. Свалилась напасть на нашу голову.

Ну что тебе, места мало? — удивился Ваня. — Народ к земле все стремится, извоз от тебя не отнимут. Да коли даже извозничать станут, тоже всем хватит.

Вольность нашу сибирскую отнимут они, вот что. Куда ни сунься потом, на лапотонию натыкаться станешь. Запакостят Сибирь, что и дышать нечем будет.

Не знаю я… У нас вот в депо так более половины приезжих работает, а люди как люди, всех мер, ничего не скажешь. От своих-то такому ремеслу и не научился бы. Гляди, Филипп Чекмарев первой руки стал слесарем.

Сдалось тебе- это ремесло! Приходи по гудку, уходи тоже, сам себе не хозяин…

Что сами себе мы не хозяева — это верно, только гудок здесь ни при чем. И ты, без гудка, себе не хозяин.

Но! — самодовольно сказал Григорий, прошлепал босыми ногами к порогу, зачерпнул железным ковшом из кадушки воды и стал пить крупными, булькающими глотками. — Но, я-то себе хозяин! В силу еще по-настоящему не вошел. А еще пары две коней прикуплю, возьму работника…

Эх, язык твой нечистый! — не выдержала Аксенчиха. — Лодырь ты самый распоследний, а о хозяйстве языком треплешь.

От трудов праведных не наживешь палат каменных, — дерзко ответил ей Григорий. — Вот подкараулю удачу да сразу тогда…

Убьешь кого, что ли? — вздохнула Аксенчиха.

И без убийства можно. Вот Иван натерпелся страху, когда Пашка Бурмакин Митрича