берегов Ганга до основания потрясет вашу империю тиранов». Байрон «всего себя положил на борьбу… с бесконечной черной… бездной британских филистеров», — писал Мэтью Арнольд. Однако грезы мятежных романтиков и даже позднейшие гуманистические увещевания критиков империализма не могли ослабить имперский энтузиазм буржуазии и значительной части рабочих, энтузиазм, выпестованный чарлзами кингсли, бенджаминами дизраэли и джозефами чемберленами.

Клеймо проклятья лежало на тех, кто культивировал в себе не черствость, а чувствительность: так было в расистско-империалистической Англии, к этому же пришли и «наполас» и «гитлерюгенд» (не говоря уже об СС). Не только великие английские романтики — до сих пор более ценимые за пределами Англии, чем у себя на родине, — считались «больными, истеричными и спазматическими индивидами». [603] Популярный британский писатель Чарлз Кингсли «сорвал маску» и с Шекспира, обнаружив в его сонетах признание ущербности — неспособности быть сильным («чувствительный» — вежливая форма понятия «болезненный»»[604]). Такое же клеймо стояло и на интеллектуальности, якобы порождающей «непочтительность» по отношению к установленному.

Критерием принадлежности к группе вождей считалась не ученость, а характер[605] — причем в понятие «характера» входило самообладание, доходящее до полной отрешенности от чувств. (В контексте фашизации мещанского субъекта отмечается, что воля — это и есть «характер в действии».[606]) Эдвард Мэк, британский историк, изучавший паблик- скул и их имидж, охарактеризовал воспитание в этих школах как «систему организованной жестокости», которая либо истязаниями, либо глумлением «атрофирует любые эмоции или гуманные чувства новичка». «Холодность и бесчеловечность благовоспитанного англичанина — вот результат…» А «муштра и наказания, которые ему [англичанину] пришлось снести, вымещаются потом на покоренных расах».[607]

Дж. О. Миллер, директор Бишоп-Ридли-колледжа в Онтарио, видел начало всех добродетелей в «самообладании, основе любого характера» (1904).[609] Человека с такими взглядами изобразил Джозеф Конрад (1857–1924): его Олвен Гарвей боится выражения чувств и проявления энтузиазма больше, чем огня, войны или чумы. Если что-то и следует подавлять любой ценой, так это эмоции, — считает герой Конрада.[610] Опыт изучения нацистских почитателей «британской расы господ» привел Ханну Арендт к выводу, что представление об утрате самообладания как о величайшем грехе («самообладание [как] первая и последняя из добродетелей»[611]) дало начало «нравственному кодексу убийц».[612] (О стремлении эсэсовцев воспитать в себе твердый, жесткий характер говорил оберфюрер СС Вернер Бест, долго работавший под руководством Гейдриха: «Сознательное подавление чувств… стало… неотъемлемой чертой фюреров СС».) В соответствии с этим кодексом деятельность какого- нибудь Рейнхарда Гейдриха[613] — в частности, подготовка им массовых убийств — считалась бы менее «греховной», чем его игра на скрипке. Ведь первое требовало от него самого жесткого самообладания, второе же было обусловлено избытком чувств и отсутствием самоконтроля. Еще военный инструктор Гейдриха насмехался над «вдохновенной игрой» и эстетическим самозабвением своего подчиненного: «Гейдрих, можете идти. Вы меня растрогали!».[614] Чтобы «видеть горы трупов и сохранять приличие», необходимо проявлять самообладание: так объяснял эсэсовцам целесообразность этого качества Генрих Гиммлер. Сам Гиммлер сетовал на изнеженность человеческого материала, из которого ему приходилось делать фюреров для своих СС: «И что это нынче многие из молодых вождей, молодых людей нежны как мимозы… они могут умереть просто от мировой скорби». Конечно, мировая скорбь представляется нецелесообразной для дела таких людей, как Гиммлер, для тех, чей императив — неизменно стиснутые зубы.

Идея приспособления к биологически целесообразным вещам составляла и суть воззрений на государство соперника Генриха Гиммлера — Альфреда Розенберга. «Целесообразность означает развитие живого существа, нецелесообразность — его гибель… Форма и целесообразность — не «части вечной истины», а сама истина…»[615]«Утилитаристскую истину» английского обывателя — идею целесообразности, пользы — разоблачал еще поэт Мэтью Арнольд. Он, в частности, выступал против системы воспитания в паблик-скул, основанной на утилитаристской традиции.[616] Что полезного в живописи и музыке? «Цветы выглядят мило, но это бесполезные цветы», — так звучит кредо английских буржуазных утилитаристов.[617] Естественно, что в такой мещанской системе ценностей искусство и философия — собственно культура — считались бесполезными.[618]

Если же буржуа в результате утраты положения теряет свою идентичность, лишается своих средств — а тем самым и смысла своей жизни — он начинает искать вождей, которые выведут его из возникшего онтологического вакуума;[619] и такое положение вещей представляется вполне закономерным. Мещанский утилитаризм выливается в нигилизм, как, например, в заявлении персонажа Ханса Йоста:[620]«Когда я слышу слово «культура», моя рука тянется к пистолету».[621] Именно в увиливании от подобного использования револьвера обвинял немецкий образованный класс Йозеф Геббельс в журнале «Das Reich». Он критиковал «интеллектуалов» и им подобных за то, что они менее мужественны и храбры, чем простые люди.[622] В таком контексте формулу «Как человек немецкой крови может быть интеллектуалом?», которую лондонское радио, вещавшее на немецком языке (в 1940 г., когда над Англией нависла смертельная опасность) повторяло вслед за национал-социалистами, не следует расценивать как риторический поклеп. Правда, доктор Геббельс мог бы запросто сослаться на изречение Джона Рёскина (1819–1900) (но уж никак не на немецкую классическую традицию, ни на