Британии еще может стать создание образца империи… через посредство любви».[1577] В апогее Британской империи даже Фрэнсис Янгхасбенд[1578] объяснял превосходство жителей Великобритании над азиатами «более высокой нравственной сущностью».[1579]

Такое нравственное превосходство британцы ощущали по отношению к людям чужих рас, «полудьяволам и полудетям», в соответствии со знаменитыми словами Киплинга о «бремени белого человека».[1580] Колониальные англичане — по Киплингу — должны с величайшим трудом выводить их из тьмы на свет, пожиная за все это лишь неблагодарность.[1581] Конечно же, имея дело с такими «полудьяволами и полудетьми», англичане не представляли, как тут можно говорить о равноправии, пусть даже в отношении образованных «туземцев»; несмотря на это подчинение последних должно было вписываться в некую патриархальную связь — в духе самовосприятия тогдашнего классового общества в самой Англии. Киплинговская Англия видела в себе упорядочивающую силу. Сходным образом, например, Пауль Рорбах оправдывал вильгельмовский империализм не без морализма. «Гуманность… была практически неопровержимым доводом… в деле пропаганды империализма». Британские империалисты заявляли, что они собираются «дать народам земли… большую свободу и большую справедливость, величественнее и беспристрастнее которой не было в мире» — как бы исполняя волю Всемогущего, а не провозглашая «какую-нибудь новую форму имперского язычества, созданную на основе… немецкого культа самопочитания» (эти слова Болдуина даже в 1940 г. цитировали в Германии).

В донацистской Германии специфика английской религии понималась как вера в «своего английского бога, защищающего свой избранный народ и ведущего его к победе», по определению Фридриха Брие. Но, по крайней мере, в Англии, в отличие от Германии Ницше, не считалось, что «Бог мертв» — пусть даже, как у Томаса Карлейля, это был британский Бог: ему соответствовало некое высшее «сверх-Я». Так, Киплинг напоминал: «Если мы, опьяненные властью, перестанем испытывать благоговение к Тебе… Господь воинства, не покидай нас, чтобы не забылись мы». «Высланный в даль, тает наш флот… Глядите, весь наш блеск вчерашний оставит от себя не больше, чем оставили после себя Ниневия и Тир. Судья наций, все же пощади нас, чтобы не забылись мы, чтобы не забылись мы. Да избежим мы веры в то, что невечно:…в железо, в осколки. В прах обратится мужество, то, что строится на песке, на железе, на том, что обратится в осколки. Помилуй Твой народ, Господь». Этим гимном Киплинг призывал соотечественников к смирению. И если британцы Киплинга считали себя «избранным народом», то они связывали это и с возложенными на себя обязанностями, а не исключительно (пусть и в основном) со своими привилегиями.[1582]

(Понятие о ветхозаветной, этническо-культурной исключительности, которое обычно выводят из знаменитого высказывания Киплинга: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут», на самом деле в том же киплинговском тексте преобразуется в гуманистическом духе: если сильный сталкивается с сильным, то для этих истинных людей больше нет ни Востока, ни Запада[1583]).

Хоть выражение «бремя белого человека» и было исполнено расового чванства, но эти крылатые слова отражали не только лицемерие. Они рассматривались как «распространение сословного «noblesse oblige»[1584] на империю» (в противоположность лозунгу среднего класса «bourgeoisie n'oblige pas»,[1585] по словам русского аристократа Александра Герцена[1586]). Как «бремя белых», так и обязанности, обусловленные знатностью, должны были связывать этот статус с необходимостью исполнять долг перед более слабыми и даже делать его символом этого долга. Действительно, среди имперских англичан встречались люди, всерьез принимавшие на себя это «бремя» как долг. «Трагическими Дон-Кихотами империалистической авантюры» называет их Ханна Арендт[1587] — рыцарями скорее без страха, чем без упрека. Визионером такого типа был, к примеру, Джордж Р. Паркин,[1588] чей англосаксонский расизм был ориентирован не столько на надменность силовой политики, сколько на «расовое смирение» (sic).[1589] По его мнению, в случае противоречий между расовым национализмом и христианскими идеалами «высшее первенство» должно быть отдано последним. Более того: британский (ветхозаветный) расизм был для Паркина средством воплощения идеалов (новозаветного) христианского идеализма. Ведь «экспансия нашей расы… означает власть… но она означает и огромную моральную ответственность».[1590] Богоизбранность английской расы подразумевала под собой — по крайней мере в начале викторианской эпохи — и Страшный суд, день, когда Британия будет призвана к ответу («Совесть викторианского государства»). Даже в разгар Первой мировой войны «христианский империализм» напоминал: «Когда нам говорят о нашей принадлежности к посвященному народу, о том, что этот статус влечет за собой священные обязанности, мы могли бы пожелать, чтобы… этого не произносили вслух… И все же наша совесть не останется глуха к их мольбам… А если чванливая гордость когда-либо станет нашим главным грехом… что, как ни повиновение Ему, тому, кто низвергает могущество… и возвышает низы, сделает нас смиренными».[1591]

Таким образом, с идеологической точки зрения, британское понимание своего «расового превосходства», по крайней мере вплоть до 1914 г., было основано на осознании своей огромной ответственности. «Существовали положения, согласно которым долг англичан заключался в расширении своей системы империалистического правления». Однако англичане провозглашали, а некоторые даже верили, что они делают это «во благо невежественных и диких». Поэтому совершенно серьезно заявлялось: «Даже когда нам не будет нужна Индия, мы все равно будем нужны Индии, и мы обязаны отвечать на эту ее потребность даже ценой собственных невзгод…».[1592]

Однако подобные христианско-моральные побуждения в британском империализме почти не пережили первую мировую войну. После послания Вудро Вильсона о праве народов на самоопределение и послания Ленина о мировой революции высшим приоритетом стала защита самой Британской империи, а вовсе не защита ее миссии. (В той мере, в какой миссионерское сознание было лицемерием англичан, оно представляло собой «дань, которую порок платит добродетели». В случае Германии Ханна Арендт показала, что Бертольт Брехт, разоблачив буржуазное социальное лицемерие, тем самым способствовал нигилизации: те, кого он разоблачил, вздохнули с облегчением, ведь они больше не нуждались в маске. Они наконец могли пойти своей дорогой — такими, какими были…)

Однако и после этого этика британской колониальной бюрократии — отличная от этики колониальных английских торгашей — не ограничивалась лишь иллюзией или имитацией порученного чиновнику высокого служения. Так, британские «резиденты» в малайских княжествах (де-факто находившихся под британским протекторатом) видели в себе «непредубежденных… опекунов [guardians], [действующих] в лучших интересах туземцев». Это видно по шоковой реакции Хью Клиффорда, одного из настроенных таким образом «civil servants» из Британской Малайи, который в межвоенное время служил в нынешнем Сабахе, на территории частной британской коммерческой «Норт Борнео чартеред компани». Торговое предприятие, на землях которого работал Клиффорд, было озабочено лишь собственной прибылью и обычно почти ничего не тратило на благосостояние, гигиену, здоровье и образование населения. Чиновник, убедившись в почти полном отсутствии заботы о подданных со стороны «Норт Борнео чартеред компани», подал в отставку. Ведь в его глазах