дни.

— Вы обещали, — обратился я к Смирнову, — рассказать историю вашего фонарика.

Геннадий Степанович задумался.

— История, — сказал он после небольшой паузы, — не очень сложная. Это фонарик моего товарища. Он погиб в Ленинграде от фашистской бомбы во время войны. Мы работали с ним в одном институте над одной проблемой. Во время налета бомба упала на тот корпус, где дежурил мой товарищ. Фонарик и черновая тетрадь с записями — все, что осталось из личных вещей моего товарища.

Геннадий Степанович умолк. Может быть, он вспоминал далекие дни ленинградской блокады.

— А что это за проблема, над которой работал вы и ваш погибший друг? — спросил кто-то.

— Мы работали над проблемой электрообогрева почвы. Мой друг погиб, но дело, которое мы начали с ним вдвоем, осуществляется сейчас большой группой ученых. Ни одна его мысль, ни одна строка записей в тетради не оставлены без внимания. Его именем назван самый метод превращения тундры в сад. Может быть, лучшим памятником ему будут эти вечно цветущие оазисы в Арктике, которые, я верю, здесь скоро появятся в большом числе. Наш яблоневый сад и опытные сады в других пунктах Заполярья — первые участки этих оазисов. А фонарик я оставил себе…

Не было никаких приключений в это мое посещение бухты Капризной. Я видел вещи не более поразительные, чем те, что я мог бы увидеть в других местах. Ведь всюду в нашей стране делаются интересные дела, происходят открытия, дружно работают люди. Объект 21 был только одним из многих.

Но у меня было ощущение, что я пережил огромные события в эти дни.

Игорь хлопнул ладонью по рыжей папке с надписью «Дело № 0016». Синим карандашом, крупными буквами ниже было добавлено: «Особое».

— Ясно одно: тайна Зарудного их очень интересовала, но они ее так и не раскрыли.

— К сожалению, только это и ясно, — отозвался его двоюродный брат. — А хотелось бы знать! Уж если семеновская контрразведка завела особое дело и записывала даже бред больного, наверное, тут скрывалось что-то очень ценное.

— А что же им оставалось записывать? Посмотри — протокол допросов: арестованный почти ничего не говорил. Он погиб. Вот резолюция: «Расстрелять». И пометка: «Приведено в исполнение». Да, это был человек!

— А кто он?

— Местный геолог. В партизанский отряд вступил примерно за полгода до того, как попал в плен к белым.

— Постой! Но, может быть, и тайна его геологическая?

— Ну вот, теперь в тебе заговорил геолог!

Геолог расстегнул студенческую тужурку с блистающими золотом погончиками и взволнованно провел рукой по русым волосам:

— Ну и духотища у тебя тут! Послушай, ты ведь читал «дело» внимательно: какие вопросы задавали Зарудному?

— Ага, тебя задело! Не будешь смеяться над архивными крысами! Я, брат, поступил в историко-архивный институт не потому, что не сдал экзаменов на геологический, как ты меня дразнишь перед девушками, а из самого настоящего интереса к делам давно минувшим. Понимаешь теперь, что здесь, в пыли веков, на этих потрепанных листах запечатлены такие страницы жизни, извлечь которые на свет так же увлекательно, как найти какую-нибудь жилу? Сколько тут еще не открытого, в этих пластах и напластованиях!

Игорь обвел рукой помещение с низкими сводами, в котором сидели оба юноши. Полуподвал был тесно заставлен деревянными стеллажами. На них лежали перевязанные бечевками кипы бумаг.

— Сюда сложили такой кусок истории…

— Послушай, — нетерпеливо перебил геолог. — Неужели ты не понимаешь, как это важно? — Он показал на рыжую папку на столе. — Потом будешь читать свою лекцию… Надо же разобраться в тайне Зарудного!

— Спустя тридцать пять лет? Для диссертации по истории партизанского движения? Или для романа? Это, конечно, страшно интересно, — я и сам ломаю голову, — но ты ведь не собираешься писать повесть! Вообще ты практик, как и все геологи. Да, да, Саша!

— Ну тебя с твоими рассуждениями! — взмолился Саша. — Для геологии тридцать пять или сто лет — совершеннейшие пустяки. Может быть, тут огромной важности открытие! Ведь не зря же человек отдал жизнь, но не сказал ни слова: он хотел сохранить его для Родины.

— Гм… Ты думаешь?.. Каратели расспрашивали Зарудного все про какой-то тайник. Скорее всего склад оружия. Требовали еще начертить карту. Тут, в сопках, легко запутаться: бывалые охотники иной раз блуждают. И найти путь в партизанский лагерь без точных примет постороннему человеку почти невозможно.

— А что говорил Зарудный?

— Что ничего не знает, что ничего не скажет. Обещал скорый конец белобандитам.

— Ты говорил, что они подслушивали даже бред?

— И записывали очень обстоятельно. По-видимому, записи вел врач. С такой, знаешь, клинической точностью: недоговоренные слова, восклицания.

— Ну и…

— Да ничего наводящего на какой-нибудь след. Обрывки фраз, проклятия мучителям, три раза произнесенное сквозь стиснутые зубы слово «нет»! Вот видишь, кто-то подчеркнул в рапорте: «все оказалось безрезультатным».

— Что-нибудь необычное встречается в этих обрывках фраз?

— Как-то в полном забытьи Зарудный произнес: «Однорогая жирафа».

— Что же это может значить? Может быть, пароль?

— Вряд ли. Жирафы здесь не водятся. Для пароля же берут слова из обыденного обихода. Это могла быть просто случайная фраза. Чего не скажет человек в бреду!

— Случайная? Не думаю, — возразил Саша. — Ты представь себе: человека истязают, чтобы заставить раскрыть тайну. Он мобилизует все свои силы, чтобы сохранить ее. Будет он думать о чем-нибудь постороннем даже в забытьи? О какой-то там жирафе, которая пасется в дебрях Африки!

— Между прочим, он два раза повторил эти слова. В разные дни.

— Да, это загадка… — Саша подошел к узкому окну в толстой стене, забранному решеткой. — Что здесь раньше было, в этом помещении?