юношу в послушники, но ничего не поделаешь, порядок есть порядок; впрочем, не беда, это ненадолго, небось и пяти дюжин лет не пройдет, как все уладится ко всеобщему удовольствию.
Дело кончилось тем, что я простил Великого Магистра. Ну, скажем так, почти простил, то есть решил про себя, что, если он когда-нибудь окажется в моей власти, я не стану его убивать, а только немного попугаю.
Кстати, вот еще любопытный момент. Поскольку речь и манеры выгодно отличали старика от нашего дворецкого, а его могущество произвело на меня просто-таки удручающее впечатление, я начал подозревать, что, возможно, мы с отцом не так уж одиноки в своем безграничном совершенстве. Это было радостное и одновременно неприятное открытие, схожие чувства может испытать бедняк, нашедший чужой кошелек, — вмиг разбогател, но при этом обнаружил, что чьи-то карманные расходы втрое превосходят сумму, которую ему удалось скопить за всю долгую жизнь.
Но высокомерия у меня, конечно, не поубавилось. Скорее наоборот. Иначе я уже не умел.
С первого же дня я почувствовал себя в орденской резиденции как рыба в воде. Здесь оказалось куда интересней, чем дома. И порядки, и атмосфера, и окружение пришлись мне по нраву. Учиться я всегда любил, а укрощать мой нрав никто не собирался. Хвала магистрам, в ордене Дырявой Чаши от послушников не требовали ни покорности, ни суровой дисциплины. Напротив, чрезвычайно ценились независимость суждений, своеволие и отчаянность — при условии, что за этим стояли личная сила и эрудиция; слабым и неспособным к наукам у нас приходилось нелегко, обычно они покидали орден уже после первой дюжины лет обучения.
Спорить со старшими, высказывать свое бесценное мнение по всякому поводу и поступать по велению собственного сердца нам вовсе не возбранялось; другое дело, что орденское начальство не считало своим долгом ограждать нас от острых языков и колдовских трюков наших наставников. Нарвался — получай, смог достойно ответить — молодец, не смог — ну и виси под потолком пузом кверху, пока о тебе не вспомнят и не соизволят снять под дружный хохот свидетелей. Жаловаться — хоть на сверстников, хоть на учителей — было дозволено, но бесполезно. Любой старший магистр был готов с сочувствием выслушать жертву и предложить: «Ну так ответь тем же, в чем проблема? Ах не умеешь? Учись», и весь разговор. Впрочем, я выслушал такую отповедь лишь однажды и сделал надлежащие выводы. А вот на меня жаловались довольно часто, и это являлось предметом моей особой гордости.
Что касается отца, он был совершенно счастлив: я полностью оправдал его надежды. По его словам, женщины ордена шептались, будто Великий Магистр намерен со временем приблизить меня и воспитать как будущего преемника. Скорее всего, это были досужие сплетни или вовсе отцовские выдумки, но я ощущал себя величайшим колдуном всех времен и ходил по коридорам резиденции, не касаясь земли, совсем как в раннем детстве. Жизнь преисполнилась смысла. Я учился интересным и нужным вещам, блистал способностями, коллекционировал одобрительные замечания наставников и завистливые взгляды сверстников, чьим обществом надменно пренебрегал, предпочитая проводить время с отцовскими товарищами, младшими магистрами, которые охотно допускали меня в свой круг, — чего ж еще?
Если уж я взялся рассказывать о некоторых обычаях ордена Дырявой Чаши, следует осветить один, на мой взгляд, чрезвычайно важный аспект нашего обучения. Всякий послушник начинал новую жизнь с хорошей, большой порции питья из дырявой чашки своего наставника. Эффект, думаю, более-менее вам понятен: на какое-то время, обычно пропорциональное количеству выпитого, крепости напитка и некоторым другим факторам, личная сила многократно возрастает, это сопровождается весьма приятными физическими и психическими ощущениями, которые присутствующий здесь сэр Макс обычно называет словом «эйфория». Собственную чашку можно было получить только вместе со званием младшего магистра, никак не раньше, но ощутить вкус силы нам давали регулярно. Успешных учеников поощряли чаще, чем прочих, но время от времени возможность испить из дырявой чаши выпадала каждому, это было неотъемлемой частью обучения. Новичок должен был почувствовать, как возрастает его могущество, сколь простыми и доступными становятся немыслимые прежде вещи. При этом нам то и дело напоминали, что в будущем каждый обзаведется собственной посудиной и сможет пить сколько пожелает, хоть по дюжине раз на дню. Такие перспективы, разумеется, понуждали нас к усердной учебе и привязывали к ордену много крепче, чем торжественные клятвы и тайные обеты. Ради того, чтобы приблизить момент, когда у меня появится чашка, лично я был готов на все — хоть земную твердь зубами насквозь прогрызть, хоть родного отца голыми руками придушить. Хвала магистрам, этого от меня никто не требовал.
Отец, впрочем, превосходно справился без моей помощи — я хочу сказать, он погиб примерно через пять дюжин лет после моего поступления в орден, так и не дождавшись возможности увидеть меня в звании младшего магистра. Его смерть объявили «трагической» и «загадочной», но толком мне так никто ничего и не объяснил. Мое пылкое воображение рисовало самые невероятные картины; Великий Магистр, который удостоил меня по такому поводу личной аудиенции и долгой задушевной беседы, умело подлил масла в огонь моей фантазии. Сейчас, будучи человеком взрослым и многоопытным, я не могу не понимать, что отец, скорее всего, был убит в заурядной трактирной потасовке, какие тогда были в порядке вещей: младшие магистры разных орденов в подпитии кидались друг на друга, как бешеные псы, внося таким образом свою скромную лепту в создание неповторимой атмосферы Смутных времен.
Но в ту пору я, разумеется, был совершенно уверен, что отец погиб не просто как герой, но как величайший колдун этого Мира, скажем, в эпицентре какой-нибудь великой бури, порожденной его собственными заклинаниями. Честолюбие мое, таким образом, было удовлетворено, но в кои-то веки этого оказалось недостаточно. По правде сказать, я был совершенно раздавлен. До сих пор я полагал могущественных колдунов бессмертными и ни на миг не сомневался, что уж кто-кто, а мы с отцом будем жить вечно. Выяснилось, что это не так. Я вдруг остался наедине с ужасным, как казалось мне, знанием: в моих жилах течет кровь человека, который умер, а значит, и я тоже смертен. Это потрясло меня гораздо сильнее, чем жалость к мертвому отцу и тоска по нашей с ним дружбе. С раннего детства я старался подражать отцу, охотно перенимал его привычки и манеры, изменяя и приукрашивая их на свой лад, то есть готовился стать его усовершенствованной копией. И вдруг выяснилось, что мои усилия были напрасны и даже вредны, становиться таким, как отец, — бессмысленно, это
При этом нельзя сказать, что я боялся смерти. Умереть, казалось мне, попросту стыдно, смерть — удел никчемных слабаков. Меня до глубины души возмущало, что отец
В панике я принялся спешно избавляться от нежелательного наследства. Переменил цвет волос и походку, перестал ухмыляться по всякому поводу и постоянно задирать окружающих, зато завел привычку глядеть исподлобья, чего за отцом никогда не водилось. Но вера в собственное бессмертие ко мне так и не вернулась. Я всегда, даже в юности, был недостаточно прост, чтобы стать счастливым и безмятежным, в этом, наверное, все дело.
Кроме всего, я понял, что совершил роковую ошибку, поступив в орден Дырявой Чаши. Отец состоял в ордене долгие годы — и что толку? Научили его здесь, как избежать смерти? То-то и оно.
Обдумав все это как следует, я потребовал встречи с Великим Магистром, выступил перед ним с пламенной речью, в финале которой торжественно объявил, что намерен покинуть орден. Я был уверен, что за такую дерзость меня немедленно вышвырнут на улицу и я смогу с чистой совестью заняться поисками более подходящего ордена для продолжения обучения, но не тут-то было. Вместо заслуженного нагоняя я получил сочувственную, хоть и снисходительную улыбку, а в придачу несколько смутных, но обнадеживающих намеков: дескать, секрет бессмертия — одна из немногих великих тайн, предназначенных лишь для избранных членов ордена, к числу которых я, несомненно, присоединюсь несколько позже, если, конечно, буду усердно работать над собой. Что касается моего отца, он был прекрасным человеком и могущественным колдуном, но, к сожалению, уделял слишком мало внимания делам ордена — и вот печальные последствия его легкомыслия!
В тот момент я почти поверил Великому Магистру, поскольку очень хотел ему поверить. Старик хвалил мои способности и практически посулил когда-нибудь указать путь к бессмертию, — чего ж мне еще? К тому же я покинул его кабинет без пяти минут младшим магистром — в отличие от бессмертия, это мне
