невозможно победить врага, чье лицо ты не готов увидеть, теперь-то это мне ясно. Но мало ли что мне ясно теперь.
Поэтому смерть любого человека представлялась мне, как и многим моим ровесникам, чем-то вроде полного и окончательного исчезновения. Хлоп — и нет, и больше никогда не будет, вопрос закрыт, забыли, живем дальше. Это тем более удивительно, если учесть, что я прочитал великое множество книг о смерти, по большей части вздорных и сомнительных, но попадались среди них и весьма толковые. И все же у меня не получалось поверить, будто человеческое существование может хоть как-то продолжиться после смерти. И уж тем более я не мог вообразить, что между мертвыми и живыми возможна связь. Поэтому простодушно полагал, что, убивая человека, сколь бы могущественным колдуном он ни был, я избавляюсь от него навсегда.
Но не тут-то было. Обнаружилось, что некоторые мертвецы могут не только связываться с живыми, но и доставлять нам серьезные проблемы. Во всяком случае, мертвые магистры ордена Ледяной Руки были вполне на такое способны. В моей жизни случалось немало неожиданных открытий, но более неприятного, пожалуй, не выдумать.
Это один из тех редких случаев, когда я, пожалуй, скорее благодарен своей памяти за ее несовершенство. Тех немногих подробностей, которые она сохранила, более чем достаточно; иногда, в минуту слабости, я думаю, что предпочел бы обойтись и без этой малости. Помню, что убитые магистры объявили, что им очень не нравится быть мертвыми, поэтому будет справедливо, если я на собственной шкуре узнаю, каково это. После чего слов в этом моем сне больше не было, только события.
Меня словно бы вывернули наизнанку, чувствительными внутренностями наружу и буквально за шиворот втащили во тьму, ледяную и огненную одновременно. У меня не осталось ни единой привычной точки отсчета — ни времени, ни пространства, ни моего хваленого могущества, ни моей ярости; собственно, от меня не осталось вообще ничего, кроме способности страдать и умения умирать — этим талантом, как выяснилось, обладает любое живое существо, что бы оно о себе ни возомнило. Умирание мое было не только тошнотворно мучительным, но и бесконечно долгим; поскольку привычного для меня хода времени больше не существовало, оно, можно сказать, началось задолго до моего рождения и продолжалось всегда — не самый приятный способ получить представление о вечности, зато весьма впечатляющий.
Неудивительно, что я до сих пор не люблю вспоминать сей поучительный опыт. Скажу лишь, что единственным утешением мне впоследствии стало понимание: то, что я узнал тогда о смерти, — далеко не вся правда о ней. Возможно, даже не часть правды, а только мой персональный кошмар, изысканная и умелая месть мертвых магистров, которая больше никого не касается. Если бы всем умирающим приходилось иметь дело с чем-то подобным, я бы первый объявил человеческое существование самой жестокой, нелепой и бессмысленной затеей, какую только можно вообразить. И, пожалуй, хватит об этом.
Важно, что в какой-то момент кошмар вдруг закончился. Огненной, ледяной, мучительной вечности надоело мусолить мои останки, и она изблевала меня, вернула туда, где время шло своим ходом, пространство вполне подходило для человеческой жизни, а в центре этого пространства неподвижно лежало мое живое тело, увенчанное безумной, зато способной видеть, слышать и обонять головой.
В тот миг, когда я открыл глаза и увидел над головой звездное небо, я был счастлив, как никогда прежде. Впрочем, экстатический восторг не помешал мне заметить камни, стекла и черепицу, падавшие с этого самого неба, воздев руку, остановить их полет, сообразить, что, когда я засыпал, в доме были стены и крыша, а теперь их почему-то нет, ощутить острую боль и выяснить, что мое правое плечо превратилось в кровавую кашу — один камень все-таки успел достичь цели, он-то, надо думать, меня и разбудил.
Я не успел принять никакого решения, потому что все устроилось само собой, как почти всегда случалось в минуту опасности. Миг спустя я обнаружил, что уже нахожусь в другом своем убежище, целом, невредимом и весьма комфортно обустроенном, так что можно отдышаться, исцелить раненое плечо и обдумать происшедшее. Последний пункт программы был самым трудным, но я понимал, что за меня это никто не сделает, хоть три дюжины слуг сюда созывай.
Вышеописанные события немного привели меня в чувство. Так, насколько мне известно, часто бывает, шок — наилучшее лекарство от безумия, человек обычно даже не подозревает, насколько собранным и рассудительным может стать, если речь зайдет о жизни и смерти. В моем же случае ставки были еще выше.
Собравшись кое-как с мыслями, я сделал вывод, что мне угрожают сразу две опасности — самая большая, какую только можно вообразить, и относительно пустяковая, которую, впрочем, тоже не стоит сбрасывать со счетов.
Что касается большой опасности, было совершенно ясно: как только я засну, кошмар вернется, и нет никаких гарантий, что меня снова разбудит очередной милосердный удар. Не то чтобы мертвые магистры разъяснили мне это обстоятельство, они вообще не особо утруждали себя разговорами. Но я и без предупреждений знал, что теперь они не отступятся. Между жертвой и палачом всегда возникает особого рода связь, куда более прочная, чем между влюбленными, так что намерения другой стороны предельно ясны, и от знания этого никуда не деться, хотя желанным его не назовешь.
Значит, решил я, придется никогда больше не спать. Иного выхода я не видел. Конечно, идеальным вариантом стала бы окончательная гибель моих врагов, но я сомневался, что мертвеца можно убить еще раз. Даже вообразить такое не мог.
К слову сказать, я заблуждался. Много лет спустя присутствующий здесь сэр Макс оказал мне услугу и уничтожил мертвого магистра Кибу Аццаха, чем заслужил мою вечную благодарность и безграничное восхищение. Чуть позже, вдохновленный его примером, я собственноручно пресек сумеречное существование Йука Йуггари — скорее из милосердия, чем ради самозащиты. Но полторы сотни лет назад я, конечно, и помыслить о таком не мог. Бессонница казалась мне единственным спасением.
В своем бесконечном высокомерии я полагал, что навсегда отказаться от сна будет довольно просто. В самом деле, думал я, поначалу, когда я только-только наполнился силой, отдых мне не требовался вовсе, значит, сон — это просто дурная привычка вроде курения трубки или пристрастия к карточной игре, избавиться от нее будет нетрудно; собственно говоря, давно пора было это сделать, а не убежища возводить.
Вторая моя проблема на фоне разбирательств с мертвыми магистрами казалась почти забавной. Ясно, конечно, что мой дом рухнул не сам по себе. И совершенно очевидно, что у меня завелся по- настоящему могущественный враг. Уничтоженное здание, равно как и все прочие мои убежища, было весьма надежно защищено и от разрушений, и от постороннего вторжения. Я не без оснований полагал себя мастером в этом деле; одолеть мои заклинания мог только очень могущественный и умелый колдун, а таких по пальцам пересчитать можно, причем до сих пор они моей персоной совершенно не интересовались. Было бы разумно предположить, что происшествие с домом — месть адептов ордена Ледяной Руки, не всех же я там перебил, в самом деле. Но интуиция подсказывала, что я ошибаюсь.
В любом случае мой загадочный недоброжелатель изрядно опростоволосился. Хотел потихоньку, не утруждая себя, убить меня спящего, а вместо этого спас — да он бы локти себе искусал, если бы знал, какую оказал мне услугу! Уже только за этим следовало бы его найти и все рассказать. Ну и дать ему шанс еще раз попробовать меня убить: во-первых, из этого может выйти неплохое развлечение, а во-вторых, надо же как-то отблагодарить своего спасителя.
Чтобы окончательно освободиться от власти кошмара, я пару часов полетал над ночным городом, а спустившись на землю, сжег трактир Бешеного Кри, где в тот вечер пьянствовала большая компания магистров ордена Колючих Ягод. Наблюдать за их попытками спастись было довольно забавно, так что я почти развеселился, пару самых молодых даже отпустил на радостях; впрочем, я никогда не причинял вреда подросткам и тем более детям, тут вступал в силу какой-то таинственный внутренний запрет. Вероятно, дело в том, что, пока человек не стал взрослым, он весь — обещание чуда, а зрелость делает его свершившимся фактом, вне зависимости от того, каким именно он стал. Беспощадный к фактам, я никогда не мог устоять перед обаянием обещаний, хотя какой от них прок лично мне — неведомо.
Но я опять отвлекся. Важно, что я более-менее успешно вернул себе боевой дух и хорошее настроение, твердо решил, что больше никогда не позволю сну сделать меня беспомощным болваном, и на том успокоился. Правда, не настолько, чтобы вернуться в разрушенный дом и откопать из-под развалин
