Атаорупаги, — это совсем другой вопрос. В кечуа корень рупа означает «обжигающий жар». Слово атау означает «удача в войне, почестях, играх или финансах»[81].

Здесь, следовательно, миф о двух братьях, чьи подвиги осуществляются в прецессионный момент начала гелиакического восхода Млечного Пути в июньское солнцестояние, — в точке, отмеченной в небе западным созвездием Близнецов[82]. В Старом Свете эти Близнецы ассоциируются с небесным огнем, удачей в войне и финансах, а планета Сатурн, точно так же, как и у ацтеков, связана с палочкой для добывания огня, удачей для торговцев и воинов и планетой Сатурн. В сознании каньяри братья, один из коих именуется «обжигающим жаром удачи в войне и финансах», спасаются с помощью бога Виракоча, хранителя небесного огня, «первобытного удара молнии», планеты Сатурн.

Согласно мифу каньяри, удар грома молнии этой колоссальной, внутренне последовательной идеи- формы пришел на землю в момент зарождения у каньяри земледельческой цивилизации. И об этом были оповещены эти скотоводы Виракочей с его трона в Тиауанако. Братья каньяри обладали всеми верительными грамотами, необходимыми для полного и достопочтенного участия в андской системе с двойным родством.

По мнению Джона Хауленда, Раува, один из деканов по андской археологии, такую интерпретацию мифа о происхождении каньяри, должно быть, охарактеризовал бы как крайне наивную. Раув считает, что пан-андский миф о творении Виракочи у Титикаки был более поздним изобретением инков, «остроумным объяснением всех этих локальных мифов о происхождении», мифом, придуманным инками в качестве удобного теологического обоснования для утверждения имперского господства. Как будет показано в заключительных главах этой книги, я оказался бы в числе последних из тех, кто отрицал бы, что инки «муссировали» мифологическое наследие Анд в своих политических целях. Но оценка Раува появления андского мифа о сотворении не может быть оправдана тем фактом, что инки с очевидностью оказались умны. Скорее подход Раува выдает постоянное методологическое предубеждение против возможности динамической совокупности идей, оперирующих внутри широкой культурной сферы. Например, в «Происхождении Культа Творца у Инков» Раув заявил:

Нигде в этой статье Раув не пытался объяснить, как случилось, что «почти каждая деревня в Андах» имела похожий миф о происхождении. Единодушие местных мифов о происхождении — что каждое племя имело нечеловеческого гермафродитного мифологического главу рода, уаку, который появился в пакарине, и что пакарина учредила для каждого племени «акт» первобытного владения землей — однозначно дает понять, что намного раньше инков между тамошними племенами существовало общее мнение относительно того, как наилучшим образом можно создать земледельческое общество. Может быть, для этого согласия на столь пространных и суровых землях, как Анды от Эквадора до Чили, не требуется вовсе никакого начала? А если не из Титикаки, как утверждали андские народы, тогда откуда исходят эти идеи? Или их следует объяснять как «естественные»?

Раув упорно продолжал утверждать, что андский миф о сотворении должен был быть сформулирован недавно, доказывая, что Виракоча является кечуанским словом, и выдвигая как решающий свой аргумент то, что Тиауанако было «неизвестно инкам до правления Пачакути Инки Юпанки», то есть примерно до 1436 года. Может быть, он имел в виду, что инки, вследствие эндемического состояния вражды между племенами в то время, могли посещать Тиауанако только как завоеватели. Вполне возможно, что это правда. Однако совсем другое дело — утверждать, что жители южных Анд, такие как инки, жили в абсолютном неведении о легендарном Тиауанако (в отличие от европейцев девятнадцатого столетия, которые знали о пока еще не раскопанном Вавилоне), разве что весь рассказ был более поздним творением и народы жили, будто герметически запечатанные в интересы своих собственных долин.

Конечно, такая ситуация представляла бы идеальную лабораторию, чтобы поупражняться в сравнительном методе, и Раув не сомневался в этом. Он заявил, что теории диффузии составляют препятствие для «развития общих и сравнительных исследований в археологии… Предположения диффузионистов подрывают сами основы сравнительного изучения».

Патриция Лайон писала Рауву:

Эта хронология есть продукт археологической виртуозности, примененной к сравнительному методу; без этого не было бы доказано впечатляющее соответствие между датами, вложенными в технический язык мифологии, и археологическими данными. Эта ситуация — больше, чем ирония, и заслуживает дальнейшего пояснения. Сравнительный метод — это обоюдоострый меч, в том отношении, что он может как порождать, так и подавлять понимание прошлого. Чтобы понять, как возникла такая парадоксальная ситуация, необходимо понять, как и почему возник сравнительный метод[83].

Когда впервые сказочные города библейского и героического прошлого начали появляться в XIX столетии под лопатами археологов, всевозможные исторические теории — в том числе совершенно безумные — превратились в ничто. Между тем как, хотя бы в качестве расшифровки древних систем письменности, начали излагаться в деталях археологические данные Старого Света, оказалось подорвано значение всего поля антропологии, поскольку бессчетное множество «до-письменных» народов во всем мире угрожало разрушение и/ или ассимиляция в индустриализующемся мире. Поскольку природа не терпит пустоты, появились всевозможные спекуляции относительно реальных и мнимых образцов культурных сходств среди широко разбросанных народов — например, представление о хопи как о Потерянном Племени Израиля. Так как часы тикали, для профессиональных исследователей прошлого стало очевидно, что времени не оставалось ни для каких дел, кроме получения товаров. Не было потребности применять какую бы то ни было теорию. Таково было всеобщее понимание, которое отчасти объясняло возникновение сравнительного метода.

«Отгораживание стеной» от Америки в конце XIX и начале XX столетия становилось уже недостаточным для тех этнологов, которые стремились просто преуспеть в изучении местных народов, не шатаясь под грузом предвзятых понятий и теорий о значении явно похожих культурных и технологических черт из Старого Света. Теоретическим катализатором этого подхода стал немецкий ученый Адольф Бастиан, который разработал идею о «психическом единстве» человечества. Его аргумент состоял в том, что, в сущности, человеческая душа — одна и та же повсюду и, следовательно, рождает одни и те же «элементарные идеи» (Elementarge danken).

Эта идея разрубила Гордиев узел. Исчезло напряжение, сопровождавшее стремление понять сходство множества черт культуры в обществах Старого и Нового Света. Они явились результатом психического единства человечества, а не диффузии идей и технических приемов. Трудные вопросы, типа металлургии, например, насколько вероятным могло быть многократное независимое изобретение бронзы, когда любое отклонение примеси олова от требуемых одиннадцати процентов дает массу бесполезного медного сплава, — такие вопросы были помещены в обувной коробке на полку в туалете. Карл Юнг, кому Запад обязан наилучшим описанием характера и масштабов психического единства человечества, никогда не представлял себя историком технологии.