– Нехорошо, Петр Сергеевич, что вы это мне теперь говорите! Надо было это сказать при них, – заметил добродушно Бессонов. – Надо все начистоту. Это все-таки, воля ваша, как бы маленький заговор с вашей стороны. А я, как вам известно, должен быть беспристрастен к обеим сторонам. Впрочем, дело это устраивается само собой. Умысла никакого с моей стороны не будет, так как пара великолепнейших пистолей прямо из Праги у меня есть.

Через несколько мгновений секунданты Шумского тоже спускались с подъезда дома Бессонова и садились на извозчика.

– Да! – проговорил Ханенко глубокомысленно. – В этой самой зале полагательно никогда не бывало о сю пору таких танцев, какой отпляшут завтра Шумский с фон Энзе. Почище всякого ригодона или контреданца.

И вдруг Ханенко прибавил другим тоном:

– Чудится мне, что не сдобровать нашему Михаилу Андреевичу, а немец треклятый останется невредим.

– Типун вам на язык! – досадливо отозвался Квашнин.

Однако на другой день поединку не суждено было состояться. Квашнин и Ханенко, явившись в десять часов к Шумскому, чтобы ехать вместе с ним к гусару Бессонову, не нашли его дома.

Шваньский объяснил, что в Петербург приехал чуть свет граф Аракчеев и вызвал Шумского к себе.

Оба приятеля не усомнились на минуту, что слух о кукушке достиг, или вернее выразиться, доскакал до Грузина и заставил Аракчеева явиться помешать дуэли сына или приемыша. Они тем более поверили этому, что Шваньский клялся, что тому назад дня три в Грузине никто и не помышлял о поездке графа в Петербург.

Очевидно, что Аракчеев выехал вдруг, неожиданно, вследствие какой-нибудь особой причины. Шваньский был того же мнения, что нечто чрезвычайное побудило графа прискакать. Разумеется, Иван Андреевич радовался, что Аракчеев помешает поединку, о котором он знал от Шумского.

– Нет! Не помешает! – сказал Квашнин, тряхнув головой. – Не на такого напал! Теперь не состоится, позже будет!

Шумский, разбуженный в семь часов и вытребованный Аракчеевым, точно также отправился к нему убежденный, что слухи о кукушке дошли уже до Грузина. Между тем, это предположение казалось почти невероятным по краткости времени. Аракчеев мог узнать все только в одном случае, если бы Шумский сам послал к нему верхового гонца тотчас по прибытии.

Теперь Шумский боялся, как бы эту клевету не взвели на него. Можно было заподозрить в доносе о кукушке не кого-либо другого, кроме участвующих. Шумский невольно подозревал Мартенса и Биллинга, не считая фон Энзе на это способным.

«Точно также, – думалось ему, – они могут заподозревать еще с большей вероятностью его самого, или Квашнина и Ханенко».

И, едучи к Аракчееву, Шумский заключил свои мысли всегдашним заключением:

– Черт бы тебя побрал, дуболома!

На этот раз Аракчеев остановился не во дворце, а в своем доме на Литейной. Этот низенький, одноэтажный, сероватого цвета деревянный дом был также известен в Петербурге, как и Зимний дворец.

Присутствие в нем Аракчеева становилось тотчас же известным на всю столицу и имело свои разнообразнейшие последствия. Между прочим, присутствие на Литейной какого-либо офицера становилось редкостью. Ни один военный не отваживался идти или ехать без крайней нужды мимо окошек маленького дома. Всякий офицер считал более безопасным дать крюк и проехать другими улицами.

Затем присутствие Аракчеева ознаменовывалось, конечно, массой экипажей, которые с утра до сумерек подъезжали, отъезжали и сновали около подъезда.

На этот раз собравшихся начальственных лиц было очень много, и Шумский, явившись к девяти часам, сидел в ожидании явиться к графу, волнуясь и досадливо гадая о том, что побудило графа прискакать вдруг в столицу. Имеет ли, наконец, этот приезд отношение к его поединку?

Эта мысль смущала молодого человека и бесила. И ожидая каждую минуту быть вызванным, Шумский просидел так до трех часов.

«За каким чертом, – думал он, – нужно было меня вызывать чуть свет, чтобы принять в сумерки? Только ты, идол, можешь эдакую штуку выдумать!»

Наконец, около трех часов Шумский был позван в маленький кабинет графа. Совершенно машинально, не подумав, или озабоченный другими мыслями, Шумский, как бывало всегда во время оно, подошел прямо к графу и нагнулся поцеловать обшлаг рукава. Аракчеев, догадавшись, отстранил его и произнес:

– Не мудри; то так, то сяк! Коли перестал относиться ко мне, как к родному отцу, то так пусть и будет!

И, помолчав, граф заговорил:

– Я приехал нежданно вызванный государем. Пробуду дня два и опять уеду в Грузино, поэтому я хочу, не теряя времени заняться твоей судьбой. Я так рассудил, что чем скорей ты женишься, тем скорей остепенишься. Не надо время терять, поэтому я послал сейчас сказать барону Нейдшильду, что прошу его быть у меня завтра утром ради объяснения. Я сам тебя сватать буду! Будь и ты завтра с девяти утра здесь.

Шумский озабоченно насупился и произнес глухо:

– Я опасаюсь, что барон примет все не так, по-своему… Он очень горд… Хотя ваше положение и много выше его, но ведь это дело частное. В качестве стороны жениха вам поневоле подобало бы отправиться к барону, а не его вызывать.

Аракчеев поднял глаза на молодого человека и улыбнулся.