колечком перед моим носом. Я ей был уже не интересен. Ей было интересно мое отношение к новостям. – Так вот! Не помню когда это случилось, по-моему, буквально через месяц после того как мы встретились.
Время, когда мы разговаривали с профессором, подумал я.
– К нему пришла эта женщина. Ну, такая маленькая, хрупкая, кажется, дотронуться до нее – и рассыплется. Маленькие ручки, маленькое личико, маленькое платьице. Мне лично такие… Но дело вкуса… Но знаете, по секрету скажу, мне кажется он был влюблен в нее по уши. Он когда-то сделал операцию ее сыну. А тот взял и угодил в тюрьму.
– Сыну? – я был удивлен. Я уверен был, что это была статуэтка по имени Галя. – А сын что, взрослый?
– Еще какой! Чтобы совершать преступления. Не все ли равно: взрослые, старые, маленькие, большие, уродливые, красавчики, женщины или мужчины. Их называют одним словом – преступники.
– Ну да, – я был озадачен. Меня этот разговор начинал смущать. – Эту женщину звали Галей?
– Вот! И вы ее знаете! Еще бы! Она многим голову вскружила! И Маслову тоже. А сын – преступник. Маслов спас ему жизнь, а он, негодный мальчишка, чуть ли не отправил на тот свет другого!
Ну, конечно, эта миниатюра мне напомнила мою мать. Столько элегантности, мягкости и интеллигентной чопорности. И главное – такое изящное умение выглядеть гораздо моложе своих лет. Мне тоже понравилась Галя. И Маслова я понимал. Но и Зою понимал тоже. Вряд ли она достигнет такого совершенства. Но я искренне радовался, что она замужем.
– И что? Зоенька? Ради этого стоит бросать все, все, понимаете?
– Нет, не понимаю, – она искренне, как маленький розовощекий ребенок ответила. – Не понимаю. Но разве можно понять людей? А если гений… Их и не нужно даже пытаться понимать. Нужно просто их принимать. В общем, это нужно.
– Что нужно?
– Он бросил все, он сказал, что у него дрожат руки, когда он делает операции, что он уже не способен. Я конечно сомневаюсь. Он сказал, что у него дрожат ноги, но с этим можно справиться, хотя я тоже сомневаюсь. Еще он сказал, что у него дрожит голос. Но голос тут при чем? Но, может, я не понимаю. Он как-то сказал, даже если бы у него дрожал только голос, он бы бросил заниматься хирургией. Представляете, голос! Словно певец! Он сказал, что у хирурга ничего не должно дрожать. Хирург должен быть камень.
– Может, он прав?
– Откуда я знаю, в чем правы гении? Во всяком случае, он все бросил, клинику, нас. И ушел. Знаете куда?
– Нет.
– Вот видите, вы не поэт. Поэт бы догадался. Так нам Маслов на прощанье сказал. Догадываются лишь поэты. Что он имел виду? Ну, ладно. Он ушел работать врачом в тюрьму. Вот так. Он свою жизнь хочет провести за решеткой. Конечно, за решеткой другие. Но иногда мне кажется – не все ли равно кто? И разве мы можем увидеть кто? Если есть решетка? И с какой ты ее стороны? Разве это имеет значение. Но он так решил.
Пока мы разговаривали, нас долго не тревожили. Из тактичности. Встретились давние знакомые. Но время шло. И в кабинет буквально впихнули следующего игрока из команды. Он смущенно озирался и тупил глаза. И ни разу на нас не посмотрел. Он решил, как и все остальные, у нас очень серьезный разговор. Впрочем, он был прав. Серьезный разговор состоялся.
– Ну, иди, – я слегка пихнул его в спину. – Да, кстати, и не пялься на эту девушку, вижу, уже глазки горят (его глазки по-прежнему ни разу так и не были подняты выше пола.) Она замужем! Так что смотри!
И я пригрозил ему кулаком. Я хотел сделать Зое приятное.
Она оценила. Вновь покраснела. И тут же навязчиво и гордо вытащила правую руку вперед, словно пыталась прощупать пульс у нового пациента.
Я вышел из медпункта и посмотрел на дверь, огороженную решеткой, которая за мной захлопнулась. И вдруг подумал. И впрямь, что мы можем понять. По какую мы сторону. Их две. Всего две. Но если нас что-то разделяет, стена, решетка, стекло. Где мы? Там где те, кто думает, что он счастлив, или наоборот?
А потом был зимний вечер. Предновогодний вечер. Я решил отпраздновать его один. Как всегда. С недавних пор. И вышел на улицу. И поехал на метро.
Вышел я на незнакомой станции. И все время шел вперед. Я должен был идти, идти, идти. Я это чувствовал. Как сказала когда-то Надежда Андреевна – нужно идти. И тогда все получится. И даже если не получится, все равно будет ощущение, что получилось. И я шел. Медленно, вяло, иногда думая, что нужно вернуться, успеть до двенадцати в свою маленькую квартиру, в свое маленькое укрытие, чтобы встретить Новый год одному. Я так хотел его встретить один. Чтобы он получился. И еще я вспоминал Альку.
Я шел вперед и смотрел на небо. Туда, где должны были бы светиться звезды. Но их не было. В больших городах их не бывает. И они не падают в больших городах. Нет, они, бывают, и падают, просто их не видно.
Я смотрел на небо и воображал звезды. И эти картинки казались реальнее этого черного месива снега под ногами, этих горящих супермаркетов с безжизненными куклами в витринах, этих летящих наперерез машин. Мои звезды были реальнее. Я не видел, как они падают. Но они падали. И становилось легче.
Не все ли равно, как мы проживем жизнь. Если все равно, вот так, просто, в один миг, упадем. Так не все ли равно? И только воображаемые звезды могли не упасть. Я мог сделать с ними все, что угодно. Я мог поместить их в бокал, чтобы они горели вместо свечи, мог, растопить ими печь, мог молиться на них, а мог просто так раздавить их в ладони, растопить как снежинки, которые давно уже не падали. В своем воображении я мог бросить их так, чтобы они взорвали мир, этот мир чокнутых. Где живем мы. А мог ими сжечь память. Единственное, чем еще мы страдаем, и что не мешает нам до конца свихнуться.
Но я не хотел. Это мое воображение. И дальше падающих звезд оно не пошло. Потому что это реальность. Это единственная реальность, которую я мог вообразить.
И когда какая-то девушка, продавщица на углу, закричала: «Самые лучшие мандарины! Берите самые лучшие мандарины года!» я уже не удивился. Мир повторяем, и все повторяемо в нем. И Новый год, и мандарины, и девушка на углу перекрестка.
Я решил купить мандарины. Они одновременно напоминали лето, солнце, Новый год, его запах и его бессмысленное встречание, и бессмысленную веру в его чудо. И еще девушку на углу. Поэтому я решил их купить. Я уже не боялся.
Когда дошла моя очередь, бессмысленная очередь ненужной покупки мандарин, я поднял голову. И увидел Тоню. Она стояла промерзшая, счастливая, в огромных варежках, шапке ушанке и фуфайке. И, уже глядя мне прямо в лицо, кричала зазывным, неинтеллигентным голосом. Голосом, не способным выражать трагедии и печали нашего мира:
– Самые лучшие мандарины! Самые лучшие!
От смущения и неожиданности я тихо сказал:
– Один килограмм, – и мне так захотелось прибавить. – Для мамы.
– Пожалуйста, – она пожала плечами. – Кстати, хоккеист, ты где Новый год встречаешь?
– Как всегда.
Я не знал, что такое всегда. Я думал, что так будет по-прежнему.
– А я под елкой. Понял, усек, переварил?
– Тоня, я очень хочу встречать Новый год под елкой. Но я не знаю… Уже не знаю, зачем?
– Ты боишься, хоккеист! Ты все время боялся. Боялся мамы, правды, которую она скажет, и которая иногда была правдой, своей девушки, которая могла первой уйти, боялся своих голубей, которые иногда умирают, боялся просто людей, которые просто иногда могут наступить на ногу. И не больше! Ты думал, что ты – исключительный. Но осталась только правда. Не та правда, которую ты воображал. А которая есть.
Тоня посмотрела на звезды. И подмигнула им. Вернем, тому месту, где должны были висеть звезды, если ты не в мегаполисе. Но их по-прежнему не было. И не могло быть.
