и узнал.

– Спасибо. Спасибо за мнение о моей стране и обо мне. А еще спасибо за середину. Она и есть сердцевина. Как правило, в пище мы именно ее и предпочитаем, самое сочное, вкусное и полезное, – я вдруг некстати вспомнил гастрономические уроки Смирновой.

– Вы хотите, чтобы я у вас взял автограф? Весьма ценный автограф достойного человека. Прожившего достойную жизнь и легко с чужой жизнью расправившийся.

Вообще-то он неожиданно осмелел. Прошел в Тонину комнату, сел в кресло, затянулся сигарой и даже поболтал для придания непринужденной обстановки ногой. И даже чем-то напомнил Макса.

Без приглашения и я прошел в комнату, и сел напротив. Сигары я не курил, поэтому вытащил сигарету. Но на всякий случай огляделся. Вдруг где-нибудь прячется Тоня? Она была бы кстати? Или некстати?

– Ее нет, – резко и сухо ответил он на мое мотание головы. – И я бы предпочитал, чтобы и вас не было тоже.

Как не было? В этой квартире? Или в этой жизни?

Мне показалось, он на секунду замешкался. Но тут же взял себя в руки. Он был хирург. Хирурги ошибок не допускают. Во всяком случае, это догма. Он эту догму знал. Равно как и знал, что любая догма небезгрешна. Всего лишь понятие, но не практика.

– Эту квартиру я подарил Тонечке. И она прекрасно знает, что я могу в ней жить. Или существовать.

– Или существовать?

– Вас что-то волнует? Моя племянница? Ее жених Макс? Она, кажется, у него. Можете убедиться.

Здесь он хотел ударить побольнее, как врач, он знал куда ударять, в сердце, он был кардиолог.

– Нет, увы, нет. Хотя эти люди мне небезразличны. Меня лишь волнует медсестра Женя. Кстати, вы знаете, что ее жених (я применил его метод удара в сердце) разбился недавно.

На его лице ни дрогнул ни одна мускул.

– Женя? Медсестра? Ее жених? Да, что-то припоминаю. Хотя про жениха меньше. А я-то при чем? Жаль, что они ко мне не обратились, может быть, я бы им мог помочь.

– Вряд ли. Женя с машиной свалилась с крутого склона, ее лицо было изуродовано до неузнаваемости, хотя, думаю, вы как человек долго с ней проработавший все же бы узнали ее. А ее парень разбился… Да так, пустяк, на гонках. Гонщик – это его профессия. Профессия часто убивает. Впрочем, он не умер, но это одно и тоже. Он лежит неподвижный. Парень, который ни секунду не мог удержаться, каждое его движение, мимика, слово, только они были смыслом его жизни. Он этот смысл потерял. Правда, теперь прослушивает записи с автогонок, с шумами машин на автострадах! Он так счастлив. Знаете, одни тишину слушают, другие пение птиц, третье – визги машин. Наверное, еще есть те, которые слушают заводской гудок, а другие – взрывы снарядов, а кто-то – просто голоса своих любимых людей. Разные есть люди. Возможно, только в неподвижности и познается человек. Его суть. И его мечты о жизни, какой она должна быть, а если нет, то какой она для него могла бы быть настоящей. Может, только в неподвижности и познается настоящая мечта.

– Вы романтик? Как странно! Я про вас читал совсем другое.

– Я про себя тоже другое читал. Но это не значит, что это не я. Я тогда был другим. Теперь перед вами тоже я.

– Кто передо мной? Человек, который убил, или человек, который оправдан? За убийство?

– И то, и другое. Ведь мы все убиваем. Но не все бываем оправданы, и далеко не все оправдываются. Наше убийство начинается с детства. Мы ходим по траве с жучками и паучками, иногда от детской непосредственности раздавим божью коровку или светлячка. Ну и что? Кто об этом плачет? Природа сама себя подставляет – для убийства, она не умеет защищаться… Уже позднее с нездоровым азартом мы стреляем в беззащитных лосей и зайцев. Неужели мы в этот момент так голодны? Если да, то это оправдывает все. И желание жить, и жить поколениям, и нашим детям, а если нет? Если просто так. От азарта? Что тогда это оправдывает? И почему каждый из нас спит спокойно? И никакое лекарство по уничтожению памяти им не нужно. Разве не так? Мы давно узаконили убийство растений, животных, тут же подвернули к нему убийство определенных рас, религий, политически неугодных обществу. Как осталось мало? Вам не кажется, как осталось мало? Просто узаконить убийство? Впрочем, негласное убийство давно уже узаконено. И нам остается лишь одно. Самое малое. И такое некрасивое и беспомощное. Мы должны думать не о том, чтобы не совершать убийства. А чтобы совершать их по минимуму. По минимуму. Потому что все убивают. Но, к сожалению, даже о такой малости думают лишь те, кто имеет сердце. Совершать убийства по минимуму.

– Вы о себе?

Он внимательно на меня посмотрел. Умные глаза, залысина, типичный ученый. Наверное, именно о таком мечтала парикмахерша. И о таком мечтала медсестра Женя. Настоящий ученый, может быть гений. И все же мне казалось, своей звезды он так и не увидел. А возможно, просто не любил смотреть на звезды.

– Я о человечестве,

– Вы сегодня выносите приговор человечеству, а не себе и не мне. А человечество несовершенно.

– Как и я, как и вы. Мы все совершаем убийство. Осознанное или нет. Но не каждый это сможет это признать.

– Я даю жизнь человечеству, более того, отбросив эти ненужные высокопарные фразы, я даю жизнь отдельному человеку. Понимаете, отдельному! У которого есть дом, родные, мечты, планы, возможности, и он имеет право на жизнь, черт побери! Он, отдельный человек, а не какое-то абстрактное человечество! И он каждый благодарен мне. Ведь я ни больше, ни меньше спас ему жизнь. Разве этого мало? Мало, чтобы списать мои прошлые ошибки, прошлые просчеты, прошлое невежество. Разве этого мало?

– Нет, это много. Очень много. Если вы человек с чистой совестью.

– А если не с чистой?

– Смотря что. Любой человек способен на слабости.

– А если этот человек виновен в смерти другого? Но за счет этого совершает немыслимое! Возвращает к жизни многих других! Десятки! Сотни! И кто вам скажет спасибо, если вы меня сможете в чем-то уличить? Кто?

Маслов стал нервно бегать вокруг круглого стола, нервно потирать руки и нервно дергать щекой. По- моему он хотел доказать что он гений. Самое интересное, что я это и не оспаривал. Потом он вдруг успокоился, обмяк и как-то опустился, не сел, а опустился на мягкое кресло.

– Я вообще-то считал, что я гений.

– Я тоже так считаю. Но я не считаю, что гений не имеет право на ошибки. И главное – не имеет право на память. Возможно, память и совесть это главные категории гения.

– Не думаю. Но все же…

– Все же… Женя погибла. И остальное вы можете сказать сами. А если не скажете, никто об этом и не узнает. Вы останетесь гением. И человеком, спасающим десятки жизней. Но вряд ли останетесь собой. Или тем, кем хотели бы статьё хотя бы в детстве…

Маслов прошелся по комнате, открыл настежь окно, словно хотел полной грудью вдохнуть свежий воздух. Но воздух был такой, что обожал его соперник, далеко не гений Матюхин – прогорклый, автомобильный, уничтожающий. Маслов не собирался уничтожаться. Он жил в той реальности, которая дала ему все, и карьеру, и деньги, и благополучие.

Он нервно посмотрел на часы. У меня с самого начала создалось впечатление, что он кого-то ждет. Очень ждет. И теперь с моим проходом он этого визита боится.

Маслов плеснул себе на дно бокала виски, предложил мне, но я отказался. Он пожал плечами и залпом выпил.

– Я еще не готов к разговору с вами. Мы говорим полутонами. Ни вы меня ни в чем пока не решаетесь обвинить, ни я не решаюсь на правду.

– Может, стоить попробовать? Вдруг другого случая не предоставиться? И жизнь непредсказуема. И мы с вами не менее непредсказуемы, – я не выдержал и, последовав его примеру, выпил. – В конец концов, вы знаете, что я пережил. И искренне за это раскаялся. Но судить кого-либо я уже не хочу, если хотите – просто боюсь. Искренне боюсь вмешиваться в чужую судьбу. Слишком много по моей вине произошло