Она беспомощно посмотрела на меня и захлопала бесцветными ресницами.
– Вы думаете, здесь кроется что-то другое? Но я тогда не понимаю что. Я читала эти рукописи. И я не понимаю…
– Я тоже не понимаю. Мы с вами непрофессионалы и возможно нам трудно угнаться за мыслью ученых. Может, в каких-то утверждениях вашего мужа содержится нечто такое, что представляет огромный интерес для науки. Но в таком случае, почему Юрий Евгеньевич не обратил ваше внимание на это? Он ведь делился с вами всеми своими мыслями. Почему в этом случае он не перестраховался?
Смирнова недоуменно пожала плечами.
– Может, это я не обратила внимание? Его по-настоящему интересовали три темы. Тема счастья, это когда человек должен идти исключительно своей дорогой и не отказываться от предложенных судьбой неожиданностей. Вторая – это люди, окружающие человека. Вернее, умение отсекать ненужных людей, что наверняка обезопасит его жизнь по минимуму. И третья – это… Ну, вы знаете, то, что все люди в некотором косвенном роде являются убийцами друг друга.
Я вздохнул.
– Ни одну из этих теорий Макс не признавал. В таком случае, возможно, его интересуют совсем другие бумаги Смирнова? О которых мы не знаем? И он думает, что они у нас. И на всякий случай решил перестраховаться? И проверить, у нас ли они? Знаете, мне кажется, что Макс чем-то напуган.
– Я никогда не видела его напуганным. Ну, разве что перед операцией. Но это вполне естественно. Макса вообще в жизни по большому счету волнует лишь собственное здоровье. Он раб его, живет ради него, работает ради него, молится на него. Но… В этом случае его можно понять. Вряд ли бы кто-то оставался спокоен, если бы ему заменили сердце.
– Сердце? Это так серьезно? А по его виду не скажешь. Такое ощущение, с чем с чем, а с сердцем у него все в порядке.
– Это с совестью у него все в порядке. Поскольку ее нет. Он не признает ее как физический орган. А сердце… У него врожденный порок. И понадобилась операция по пересадке. Он бы с удовольствием и сердца не имел, но это уже не в его компетенции. Не он придумал анатомию.
– М-да, – протянул неопределенно я. – Но это нам, к сожалению, ничего не дает. Мы остались на месте.
Этим же вечером я открыл для себя Шопена. Его музыка, поэтичная и искренняя, уносила меня к берегам Франции. Где я был не раз и где, возможно, уже не буду. И я воотчию видел ее равнины и низкогорья, ее Альпы и ее Средиземноморье. И я помнил себя в порту Марселя и в аэропорту Орли. И я совсем не скучал по Франции, как раньше. Скучать по ней я предоставил право Шопену.
Этим же вечером я случайно открыл томик Достоевского. И открыл для себя Достоевского. И мне не хотелось бродить по извилистым каменистым улочкам Петербурга под моросящим дождем в белые ночи. И мне не хотелось плакать по униженным и оскорбленным. Не хотелось терять, находить и вновь терять границу между преступлением и наказанием. За меня это прекрасно делал Достоевский.
Когда Надежда Андреевна увидела меня, она была приятно поражена.
– А ведь это любимый писатель Юры. Нет, сказать любимый, ничего не сказать. Он его боготворил. Разве что они расходились в одном вопросе.
– В каком же, если не секрет?
– Понимаете, творчество Достоевского практически посвящено одной теме – преступлению и наказанию. Причем одно от другого он не отделял. Преступление обязательно, в любом виде, в рамках закона или через судьбу обязательно влечет за собой наказание. То Юра посвятил себя другой теме. Преступление без наказания. Он доказывал, что преступление чаще всего безнаказанно. Он не имел в виду суд. Он считал, что преступление может быть ненаказанным даже судьбой. Стоит только о нем забыть. И все.
– Так просто?
– Увы. Просто одни люди способны забыть. А другие нет. Те, что не забывают свои дурные поступки, те наказывают себя сами. Те, кто забывает, могут быть не наказаны никогда. Поэтому некоторым нужно помочь забыть.
– Он считал это правильным?
– Ни да, ни нет, он был ученым. Он просто хотел доказать это на практике. Что преступление без наказания возможно. Достоевский же всю жизнь положил на то, чтобы это опровергнуть. Но он был писатель, а не ученый. Его не интересовал физический аспект проблемы, а лишь моральный. Юра же считал, что физическое уничтожение неугодной памяти вполне возможно.
Я внимательно посмотрел на Надежду Андреевну.
– Это уже интересно. А в этих рукописях, что вы мне дали, он затрагивает эту тему?
Она вздохнула и поправила цветную наволочку на моей подушке.
– Увы. Это были всего лишь его словесные изыски. Возможно, если бы он остался жив… Если бы он остался жив…
Надежда Андреевна ушла, она, видимо, не хотела плакать при мне. А я остался с Шопеном и Достоевским наедине. Я был искренне счастлив, что у меня есть возможность и желание с ними сегодня познакомиться.
Утром я вновь ругался, что меня разбудил бессмысленный старик, подсунув под дверь бессмысленную газету. Боже, сколько еще в жизни происходит ненужных вещей! Но они почему-то происходят и никто этому не сопротивляется.
Я подбросил крошки птичкам-попрошайкам, как, наверное, это тысячу раз делал Смирнов, и, по приглашению Надежды Андреевны, пошел завтракать.
За завтраком мы мудро решили, что бумаги Смирнова все же нужно передать Максу. Это решение выглядело вполне логично. По реакции Макса на рукописи у нас был шанс определить те ли это бумаги, за которыми гоняется он. Для нас в этом никакого риска не было. Использовать рукописи ему бы не удалось ни в каком виде, слишком они хорошо были изучены Надеждой Андреевной. Я даже предложил Смирновой, что неплохо бы содрать за эту услугу у Запольского деньги.
– В конце концов, он не обеднеет, а вам эти деньги будут кстати.
– Да, мне деньги будут кстати, – резко оборвала мои доводы Надежда Андреевна. – Тем более, когда строится дача. Но только не эти деньги. И вы даже в шутку не смейте мне предлагать подобной сделки. Не все деньги бывают кстати.
Мне пришлось согласиться и сделать акцент на том, что это был неудачный юмор.
А через несколько часов мы встретились с Максом в центре. Он подъехал на блестящем рено и небрежным жестом пригласил меня сесть в машину. Запольский выглядел возбужденным сверх меры, суетливым и откровенно довольным.
Я молча передал ему папку.
– Замечательно, великолепно, – он похлопал широкой ладонью по рукописи. – Сразу видно, вы деловой человек.
Я невольно бросил взгляд на свое потрепанное пальто, точнее потрепанное пальто Смирнова.
– Что вы, – я нарочито смиренно сложил руки перед собой. – Сразу видно, это вы деловой человек.
Макс машинально поправил блестящий галстук, выглядывающий из-под черного с отливом пальто.
– Я на дней десять улетаю в Штаты, на симпозиум, – подтвердил мою мысль о деловитости Запольский и посмотрел на часы. – У меня как раз будет время ознакомиться с бумагами Юры. Но в любом случае вы сделали правильный выбор. Мне мысли Смирнова покажутся более внятными и доступными. Но уж никак не ожидал, что Надя так легко на это пойдет. Неужели у нее такое ахавое денежное положение?
Ах, как мне хотелось хорошенько врезать по этой холеной красивой роже. Было бы любопытно посмотреть, как он, с кровоподтеками и синяками, выступает перед американской аудиторией. И я со всей силы сжал кулаки.
– Кстати, в ваших руках оригинальные рукописи великого ученого, – невозмутимо ответил я, по- прежнему сжимая кулаки. – А в жизни, сами понимаете, всякое бывает. Вдруг самолет рухнет. Вас, конечно, жалко, но ваши-то произведения останутся целыми и невредимыми. А что будет с бумагами Смирнова?
Макс не разозлился. Даже весело и дружелюбно на меня посмотрел. Он ценил черный юмор.
– Я не боюсь самолетов. Мои самолеты просто так не падают. А на счет рукописей Смирнова будьте
