Вот только кем будут эти дети?
Ты говоришь:
— Они? Кто такие они? Ты всегда говоришь «они». Они подсадили на иглу, они показывают снафф, они устраивают войны. От них все беды. Где они, эти они? Их нет, ты все придумал, как в фильме «Теория заговора». Нет никаких «они», есть мы и это просто реальность.
Я молчу.
В «Теории заговора» оказалось, что заговор все же существует. Но ты права.
Ведь ты одна из них.
День вымучен, как улыбка стриптизерши. Этим вечером Катрин не придет. Может, она больше вообще никогда не придет. Мне больше не надо. No more wars, no more hurricanes. No more snuff.
Катрин позвонила мне в субботу. Катрин, которую я безумно любил, Катрин, которая бросила меня и вышла замуж за другого, Катрин, которую я не видел полгода. Мы встретились, мы гуляли по городу, мы купили видеокассету. Вечером мы смотрели снафф у меня дома. В воскресенье мы проснулись в Новом Орлеане. Она оделась и ушла. На следующий день я пошел на работу, как обычно.
Хорошо, что есть работа. Что бы мы делали, если бы не могли забываться на целый световой день, решая чужие проблемы? Как бы мы могли выжить, если бы слишком долго оставались наедине с собой…
После работы я ехал в метро. В вагон зашел один из этих новых коробейников, бродячих продавцов. Собачья работа. Он продавал ручки.
«Ручка-шпион, одним концом пишете, другим стираете. Вы сможете исправить любые свои ошибки!..»
О, мне очень нужна такая ручка! Именно такая ручка мне нужна!! Больше всего на свете мне нужна такая ручка!!!
У меня так много ошибок.
Мне многое хочется стереть.
По правде говоря, я бы переписал начисто всю свою жизнь.
И в новой редакции не было бы Катрин, не было бы войны и снаффа.
Я остался бы там, в солнечной долине.
Наверное, я идеализирую эту землю. Если бы я прожил в солнечной долине всю жизнь, обзавелся семьей и захламленным домом, ходил на работу и выпивал с приятелями в шашлычной, я не чувствовал, не знал бы ее сказочности.
Может, для того я изгнан, я выброшен в космос. Чтобы познать свою родину такой, как она есть — сказочной.
И как странно, как удивленно и больно видеть мне ее, любимую, в колдовском зеркале, в кривом оконце телеэкрана, когда все, что показывают о ней — это снафф, жестокий и грязный снафф!
О, нет!
Она не такая.
Вы просто не знаете.
Сейчас я скажу это слово, это страшное, грубое и непристойное слово.
Чечня.
Это как «хуйня», только с кровью.
Моя родина, страна моих снов, земля обетованная моего детства — она не может так называться.
Милая, я придумаю для тебя другое название.
И я расскажу вам: это тихие поля, теплый воздух, синее небо, это рощи шелковицы и тополиные аллеи, это все, о чем я больше не могу писать, потому что я… потому что мне… со мной… нет.
Я не скажу вам этого.
Но все, что вы знали раньше — это снафф.
А Новый Орлеан и Катрин тут ни при чем.
И в этой новелле не будет эффектной развязки, закольцовывающей сюжет.
Двери небес
Когда пишешь о настоящих людях, нужно хотя бы изменять имена. Однажды меня чуть не избили, когда весь контркультурный Рунет прочел рассказ об интимной жизни моих знакомых. Конечно, все были названы своими именами.
Тем более не стоит писать о реальных событиях. О них вообще не нужно писать. Вчера я разбирал старые пыльные журналы «Иностранная литература» за семидесятые годы. Они остались от людей, которые раньше жили в этой квартире. От людей, которые, конечно, уже мертвы. В этом нет ничего странного. Я давно так живу — на два мира, на две стороны — ту и эту.
Я не знаю только, какой из двух миров по эту сторону.
Слишком многое осталось там, я расту из смерти корнями, питаюсь ее минеральными удобрениями. Наверное, мне будет легко умирать.
Вчера я разбирал старые пыльные журналы «Иностранная литература», да. Что за манера, перескакивать с одной темы на другую!
В одном их журналов я нашел короткий рассказ Эрнеста Хемингуэя «О писательстве». О писательстве в рассказе автор рассуждал мало. В большей части текста повествовалось о рыбалке. Это почти как всегда у Хемингуэя.
Но в той, небольшой части, посвященной именно писательству, было сказано именно об этом. О том, что нельзя писать о себе, и о других настоящих людях тоже нельзя писать. И о реальных событиях, которые произошли с этими людьми.
Наверное, если совсем плохо с фантазией, можно сочетать наблюдение и вымысел. Например, взять реальных людей и придумать события, которые с ними произойдут. Получится современная повесть или даже детектив. Можно наоборот, изучить реальные события, желательно, из давнего прошлого, ведь только прошлое по-настоящему реально, и придумать своих героев. И это будет уже исторический роман.
А если пишешь о том, что было, а твоя жизнь не втискивается ни в одну приличную фабулу, тебе остается только один жанр, самый неблагодарный — дневники сумасшедшего.
Ведь нет у жизни сюжета. И только что-нибудь начинается, как нить рвется. И заканчивается все всегда совершенно не вовремя.
Некоторые пытаются хотя бы выдерживать стиль. Но как, как это возможно? Сегодня трагичен, как погребальный костер, завтра ты будешь обыденным, как микроволновая печь.
Нет, искусство — это что-то совсем другое. Может, художественный вымысел обнажает, только он обнажает глубинную реальность. Документируя нелепости, навсегда останешься на поверхности.
А если по-другому не умеешь, надо маскировать реальность. Хотя бы изменять имена.
Но моего двоюродного брата звали Маратом. Я больше никак не могу его называть. Они родились в марте — он и его сестра, двойняшки. И его назвали Маратом, а ее — Маретой. Если бы они родились в Дюссельдорфе, может, ее назвали бы Мартой, так было бы красивее и логичнее, но они родились в Гудермесе. Девочек в Гудермесе не называют Мартами, а Марета — распространенное имя. Я не знаю, откуда оно пришло и что означает. Скорее всего, это еще один вариант еврейского имени Мариам.
В этих именах мне всегда слышится только их корень — Мара. А это, конечно, смерть, на самом древнем из индоевропейских языков, санскрите. Отсюда и мор и mortal. Но это хорошее имя. Оно нравится