– Две зеленые!
– Давай к аппарату! – приказал Семен.
Степа прыгнул в сугроб и побежал вслед за Семеном, а я еще постояла, глядя на зеленые звездочки. Описав дугу, они растаяли в черном небе.
Со стороны дота больше не доносились звуки стрельбы. Бой окончился. Я немного сожалела о том, что командир не разрешил мне идти с ним, оставил в резерве.
Слушая перестрелку, мы ждали сигнала. Нам могли послать красную ракету, и тогда мы бы поспешили на помощь. Я была готова каждую минуту. Даже пистолет вынула из кобуры. Правда, с пистолетом я не очень-то умела обращаться. Спрашивать постеснялась. Решила – сама научусь, так сказать, на практике. А вообще вид у меня был боевой. Одели меня, как настоящего партизана, – брюки, ватник, шапка и пистолет на поясе.
Теперь все оказалось зря. Бой кончился без нас, без резерва. Зеленые ракеты, – значит, дот взят, дорога на гребле свободна, можно посылать сообщение.
Когда я вошла в сторожку, возле Степы, присевшего у ящика рации, толпился почти весь резерв. Все были в веселом возбуждении, поторапливали:
– Давай, без задержки!.. Передавай привет! Добро пожаловать!
Им хотелось слышать, как из укрепленного вражеского тыла, через поля и леса полетят слова победы навстречу своим, ждущим их сигнала, санным колоннам.
Налаживая аппарат, Степа нервничал:
– Не мешайте, товарищи!..
И вдруг заговорил цифрами:
– Девяносто семь… шесть сорок пять… молоко скисло… девяносто семь… Буря сломала клюв… зеленый… шесть сорок пять… зеленый.
Нетрудно было догадаться, о чем он передавал. Зеленый свет на гребле, дорога свободна!
– Шесть сорок пять… как поняли? Перехожу на прием… Прием.
Щелкнул переключатель. Степа плотно прижал наушники. Мы ждали, затаив дыхание.
– Ну? – спросил кто-то, не выдержав.
Степа резко оглянулся на него.
– Тише ты… ничего же не слышно…
Снова щелкнул переключатель.
– Алло! Алло!.. Прием… Как поняли?.. Прием…
– Прибавь напряжение, – посоветовал Семен.
– Не в нем дело, – упавшим голосом ответил Степа и, сняв наушники, стал что-то отвинчивать.
Семен зажег сразу три или четыре спички и поднес к аппарату. Мы все склонились над Степой. Вероятно, желая подбодрить радиста, Семен не то спросил, не то сказал утвердительно:
– Все, что надо, ты успел передать…
Однако в голосе его было больше тревоги, чем уверенности. Степа снова взял микрофон.
– Перехожу на прием… Прием… Слышите меня?
Спички обожгли пальцы Семена, он бросил их на поля, и, пока доставал другие, в сгустившейся темноте я увидела, как в прорези аппарата стала тускнеть, затем и вовсе погасла красная нить лампочки. Почему-то меня это очень испугало, словно угасла чья-то жизнь.
– Конечно, я успел передать, – только теперь ответил Степан, как бы оправдываясь, – но слышали они или нет, я не знаю…
В том-то и беда, что слышали…
На далекой лесной дороге кони копытами взбивают слежавшийся снег. Бесшумно скользят полозья саней. Прижавшись друг к другу, сидят в санях застороженно притихшие, суровые люди. Ни песен, ни окриков. Поземка заметает следы. Запорошенная снегом, заиндевевшая колонна, словно возникшая из лунного света, проплывает в сонном лесу.
Что ждет их впереди? Придержав коня, командир пропускает несколько саней. Скачет рядом с розвальнями, огороженными досками.
– Больше не слыхать? – тихо спрашивает, перегнувшись с седла.
Из широкого ящика высовывается голова в солдатской ушанке и надетыми поверх наушниками.
– Немцы густо сыпят. И кодом, и в открытую лопочат, а «Буревестника» больше не слышно… Затихла «Буря».
– Говоришь, сообщили, что на гребле свободно?
– Ну да… Захвачен дот, гарнизон уничтожен.
Пришпорив коня, командир выскакивает вперед колонны.
– По-го-няй! – командует, подняв над головой плетку.
– Но-но-о! – прокатывается по лесу.
