– За цурку-дочурку… Будем себе здоровы!

Фриц у него бутылку отнял, мне протягивает. Тот, другой, с фляжки стаканчик свинтил, подает, шаркнув ножкой, как кавалер:

– Биттэ, майн пуппе… Руссише баба, карашо! Тринкен, тринкен.

Я хлебнула первача этого – в глазах потемнело. А им забава. Запели песню какую-то и мне приказывают:

– Пой вместе!

Где тут петь, когда в груди все огнем горит. Дядька Иван кричит:

– Пой! Тудыт-растудыт!

Я слезы вытерла, запела тихонько. А он опять.

– Громче давай!

Немец на гармошке наигрывает, ждет… Думаю: «Ладно, податься нам некуда. Слушайте нашу, комсомольскую…» И во все горло:

– Сергей поп! Сергей поп!..

Ей-богу… Они ж смысла не понимают, а похоже, что-то церковное. На гармошке быстро мотив поймал, все подтягивают, веселятся. Не знаю, чем бы кончился наш концерт самодеятельности, если бы дядька Иван не догадался.

– Паночки, – говорит, – я вам таких певиц привезу, краше этой.

– Добже! – согласился длинный фриц и заставил Ивана выпить с ним: дескать, будем друзьями.

Иван объясняет:

– Каждому по бабе, – показывает пятерню, – и еще шнапс. Вы зицен, зицен, почекайте, а мы зараз… – Сунул им в руки бутылку, яички.

Немцы согласны. Дядька Иван вскочил на сани, встал во весь рост и хлестнул вожжами кобыленку. Она с места в карьер.

Вижу, немцы на самокаты повскакали, крутят за нами. Иван им шапкой махнул.

– Не догонишь, трасца вам в бок! Кишка тонка! Гутен морген!

Уж как мы в эти Дубки влетели, не помню. Сани на ухабах взлетают, задок по воздуху носит… Что от нашей рации останется? Я лукошко на руки подхватила, как дитя дорогое. Только за старой мельницей, въехав в лес, натянул Иван вожжи. Кобыленка вся в пене, у меня в глазах разноцветные круги плывут, а Иван по-прежнему ноги под себя подогнул, сидит. Снова тот же печально-тихий, белорусский мужичок, цигарку скрутил, шапкой дым разгоняет и виновато так говорит:

– Пробачте, што я вас матюком шуганул… спужался малость.

Я смотрю ему в спину и не могу понять: откуда же тут два Ивана? Один вправо отваливается, другой – влево. Который же из них настоящий? Тот, что «спужался малость», или тот, который фрицев вокруг пальца обвел?.. Мне становится как-то весело оттого, что не могу догадаться, и тепло-тепло…

В отряд меня привели совсем сонную, как маку наелась…

– Садитесь полдневать. – Командир подвинулся к углу стола, освобождая место на широкой отполированной временем лавке. – Достань, Степа, ложку.

Степа шагнул к шкафчику с посудой, но Игнат остановил его:

– Спасибо за приглашение, можно сказать, только с этим управился.

Он повесил на деревянный колок у двери шапку, расстегнул полушубок и, присев в сторонке, достал кисет.

В хате пахло теплым хлебом и капустой. Командир с сыном дружно черпали щи из большой глиняной миски. Игнат догадывался, зачем его вызвали, но заговаривать о деле не торопился. Пусть старик спокойно пообедает. Последнее время это не часто ему удавалось.

– Дело, браток, – весело сказал командир, вытирая ладонью короткие белые усы. – На нашей улице праздник!

– Знаю, рацию получили, – улыбнулся Игнат, разгоняя рукой серое облако махорочного дыма. – А где ж зараз эта… Как ее?

– Рация?

– Не… та, что доставила. Молодец баба! Смотри, как проскочила навеселе. Отсыпается небось?

– Да, смелая женщина, – согласился Михаил Васильевич, – только не баба, а товарищ Люба и не отсыпается, а проводит беседу… Годовщина смерти Александра Сергеевича.

– Ну да? Это которого?

– Пушкина. А ты и не знал?

– Ну, как же… – смутившись, словно школьник, ответил Игнат. – Да ведь смертей у нас зараз много…

Михаил Васильевич строго посмотрел на него.

– Зараз?.. Тому сто пять лет, а зараз другое…

Отвернувшись, поднял глаза к потолку, словно прислушиваясь, словно пытаясь услышать, как в соседней хате, где помещалась новенькая школа, в кругу затихших партизан, связная Люба Семенова