– Видимо, это ошибка, – сказала она. И секунду спустя добавила почти нежно: – Нет, вы меня ничуть не побеспокоили, мсье, – и повесила трубку.

Жиль на секунду застыл, потом, вспомнив об Элоизе, сказал в молчавший аппарат: «Целую вас обоих» – и тоже повесил трубку. Он был весь в испарине.

Значит, муж дома, рядом. И она не могла ничего сказать. Но как она быстро нашлась!.. И как забавно и трогательно прозвучало это: «Вы меня ничуть не побеспокоили, мсье». Значит, все в порядке, она жива и невредима, и она его любит. Странно все-таки, что у него иногда так расходятся нервы... Он вернулся в гостиную легким, свободным, почти деловым шагом, думая о Натали не больше, чем об Элоизе, и совершенно успокоившись на ее счет. И ни на секунду у него не возникло мысли, что, если он успокоился, значит, нуждался в том, чтобы его успокоили...

– Вот все и снова как раньше, – произнес в темноте голос Элоизы. – Я знала, мы будем вместе очень долго.

Жиль, не отвечая, повернулся на другой бок, он злился на себя самого. Они с Жаном слишком много выпили сегодня, все трое слишком много выпили – и за его возвращение, и за его великие успехи. Когда около трех часов ночи Жан ушел, Жилю совсем не хотелось спать, ему было весело, он был полон победоносной уверенности в себе – одним словом, был пьян и вот переспал с Элоизой, почти машинально, вновь обретя свою мужскую силу, как он переспал бы с любой другой женщиной, оказавшейся в его постели. Короче говоря, он обманул Натали, что не слишком его беспокоило, так как она никогда об этом не узнает: хуже было то, что он обманул самого себя, потому что даже во хмелю удовольствие, полученное им, было какое-то нервное, вымученное, и, наконец, он обманул Элоизу, которая увидела в этом доказательство его любви. Нужно все ей объяснить, нужно сказать ей о Натали, сказать именно сейчас, когда по его вине она снова поверила в то, что его еще влечет к ней. Внезапно он зажег свет, нашел сигарету, холодно отметил про себя, что Элоиза очаровательна, когда волосы у нее вот так рассыпаны по подушке, и стал обдумывать, как начать свою речь. У него болела голова, он чувствовал себя разбитым, ему хотелось пить.

– А странно все-таки, – мечтательно произнесла Элоиза. – Устроилось все разом. Я буду постоянной моделью в «Вог» благодаря этому американскому фотографу; ты получил место, о котором мечтал, и ты совсем здоров. Ну кто бы мог предположить это месяц назад! Знаешь, ты меня напугал. Очень напугал. Очень, очень, очень.

Как всегда, после любви она начинала лепетать по-детски. Прежде это умиляло Жиля, а потом стало надоедать. Теперь же он лишь острее почувствовал угрызения совести.

– Не так все просто, – сказал он хрипло. – Я ведь еще не совсем в порядке. Как только уладится вопрос с работой, я поеду опять к сестре.

– А мне все лето придется участвовать в показе моделей, – сказала она. – Но между двумя сеансами я могу к тебе приехать. Теперь есть самолет на Лимож.

«Только этого еще не хватало», – подумал Жиль. В дело вмешивался технический прогресс. Нет, надо сейчас же ей все сказать. Но он всегда испытывал почти маниакальный ужас при одной мысли о разрыве с женщиной... Нет, только не сегодня, только не сегодня. Впервые после приезда он внимательно посмотрел на Элоизу, увидел, как доверчив ее взгляд, как прекрасно ее тело, такое знакомое, и тут же почувствовал, как не нужна ему теперь эта нежность, эта красота, и внезапно ему стало так жаль ее, жаль себя, жаль Натали, так жаль любовь, всякую любовь, обреченную угаснуть рано или поздно в рыданиях и сожалениях; он поспешил уткнуться в подушку, чтобы Элоиза не увидела его слез. Она наклонилась к нему:

– Тебе грустно? Но ведь все устроилось.

Он не ответил и выключил свет. Вытянувшись и закинув руки за голову, он вновь увидел перед собой лужайку на берегу реки, приближающуюся Натали; он вдыхал запах травы, нагретой солнцем, видел ветви тополей, тихонько качавшиеся над ним, и загадочное обещание в светлых глазах Натали.

Фермон, главный редактор газеты, был высокий, сухой, нескладный и весьма трудолюбивый человек. Выходец из крупной буржуазии, он, ко всеобщему удивлению, основал на свои средства левую газету, которая действительно была левой в той мере, в какой это было возможно в те смутные времена. И тем не менее у него сохранилась властная, диктаторская манера держать себя, и в газете все знали, что, осуждая любую форму привилегий, он вот уже несколько лет добивается, чтобы ради него был восстановлен титул графа де Фермона, исчезнувший при Карле Х. Жиль сидел в кабинете Фермона вместе с Жаном и пытался внимательно следить за необычайно серьезными рассуждениями об ответственности, которая отныне ложится на него, Жиля Лантье.

– ...Нечего и говорить, что вам придется отказаться от своих похождений, – говорил Фермон. – Я не желаю разыскивать вас в Сен-Тропезе, если Америка и Вьетнам заключат мир. Я понимаю, вы слишком молоды для этого поста, тем более тут нужно как следует взяться за дело. Кстати, учтите, что, если бы не скандал, случившийся с Гарнье, мы бы, конечно, назначили его.

Жиль насторожился. Он взглянул на Жана, который смущенно покачал головой.

– Я не совсем в курсе событий, – сказал Жиль. – Действительно, Гарнье давно уже работает в этом отделе, набил себе руку...

– У Гарнье серьезные неприятности. Он теперь на учете в полиции из-за какого-то мальчишки.

– Но при чем здесь это? – воскликнул Жиль.

Он был возмущен, взбешен. Жан бросил на него успокаивающий взгляд. Но Жиль уже не мог остановиться.

– Значит, если я правильно понимаю, это место я получил благодаря моей добродетели?

Фермон пристально, ледяным взглядом посмотрел на него.

– Дело не в вашей добродетели, а в моей. Я не желаю держать на столь ответственном посту человека, которого могут шантажировать. Приступите к работе в сентябре.

В кабинете Жана Жиль дал выход своей ярости. Он метался взад и вперед под невозмутимым взглядом Жана, размахивал руками.

– Не могу я принять это место, получается как бы воровство. Что означает вся эта история? Подумаешь, какие пуритане! Да кто в наше время вздумает шантажировать кого бы то ни было из-за тех или иных его склонностей? Не могу согласиться... А ты, ты-то что думаешь об этом? Мог бы мне сказать! Я ведь совсем забыл о Гарнье.

– Забыл о Гарнье, и об Элоизе, и обо мне, – миролюбиво сказал Жан. – Впрочем, не волнуйся: если ты откажешься, они найдут другого. Твоего приятеля Тома, например.

– А мне наплевать, пускай берут Тома или кого угодно. Понимаешь, не могу я поступить так с Гарнье. Мне Гарнье очень симпатичен. И он знает дело ничуть не хуже меня.

Он курил сигарету за сигаретой, расхаживая по комнате. Наконец Жан остановил его:

– Сядь-ка. А то у меня уже голова кружится. Я говорил с Гарнье. Он считает, что ты – самая подходящая кандидатура. На свой счет он не строит никаких иллюзий. Повидайся с ним.

– Как все просто! – проворчал Жиль. – Предельно просто.

Он устало опустился в кресло. Жан улыбнулся:

– Ты обиделся, что тебя взяли не только за твои выдающиеся способности?

– Ничего ты не понимаешь, – сказал Жиль. – Тут явная несправедливость, и я не желаю этим пользоваться.

Но в то же время он действительно чувствовал какую-то обиду. Обиду и отвращение. Ему хотелось послать к чертям Париж со всеми его интригами, его порядками, его лицемерием. Хотелось вернуться в деревню, в гостиные Лиможа, тихие, отжившие свой век, голубые, как глаза его зятя. Надо позвонить Натали и спросить у нее совета. Она скажет. В ней есть какая-то неподкупность и природная чистота. А ему именно это сейчас и нужно.

– Сейчас позвоню, – машинально пробормотал он.

– Кому?

Этот прямой вопрос удивил его. Обычно Жан был сама деликатность.

– Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Просто интересно. Уезжая из Парижа, ты был похож на каторжника, влачащего за собой чугунное ядро существования, а вернувшись, ты прямо в облаках паришь. Любопытно, благодаря кому.