Я шел через Кремль. На площади, вчера белой, сегодня мокрые камни. Лед стаял и Москва-река ярко блестит на солнце. В фабричном дыму тонет Замоскворечье. Чирикают воробьи.

У подъезда дворца карета. Я сразу узнал ее: черные кони, желтые спицы колес. Я пересек площадь и пошел к дворцу. В это время дверь распахнулась, часовой стукнул ружьем, городовой отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался генерал-губернатор. Я прирос к мостовой. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я снял шляпу. Я низко опустил ее перед ним. Он улыбнулся и приложил руку к фуражке. Он поклонился мне.

В эту минуту я ненавидел его.

Я побрел в Александровский сад. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В березах шумно летали галки. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он еще жив.

В свободные часы я ухожу в Румянцевскую библиотеку. В тихом зале стриженые курсистки, бородатые студенты. Я резко отличаюсь от них своим бритым лицом и высокими воротничками.

Я со вниманием читаю древних. У них не было совести, они не искали правды. Они попросту жили. Как трава растет, как птицы поют. Может быть в этой святой простоте — ключ к приятию мира.

Афина говорит Одиссею:

«Буду стоять за тебя и теперь я, не будешь оставлен мной и тогда, как приступим мы к делу. И думаю, скоро лоно земли беспредельной обрызжется кровью и мозгом многих из тех беззаконных, твое достоянье губящих».

Какому богу мне молиться, чтобы он не оставил меня? Где моя защита и кто мой покровитель? Я один. И если нет у меня бога, я сам себе бог. Ваня говорит: «Если все позволено, тогда — Смердяков». А чем Смердяков хуже других? И почему нужно бояться Смердякова?

«Лоно земли беспредельной обрызжется кровью и мозгом…»

Пусть обрызжется. Я ничего против этого не имею.

Эрна мне говорит:

— Мне кажется, я жила только для того, чтобы встретить тебя. Ты виделся мне во сне. Я о тебе молилась.

— Эрна, а революция?

— Мы вместе умрем … Слушай, милый, когда я с тобой, мне кажется, что я маленькая девочка, еще ребенок. Я знаю: я ничего не могу дать тебе. Но у меня есть любовь. Возьми же ее.

И она плачет.

— Эрна, не плачь.

— Я от радости … Видишь, я не плачу уже. Знаешь, я хотела тебе сказать … Генрих…

— Что Генрих?

— Только ты не сердись … Генрих мне вчера сказал, что любит меня.

— Ну?

— Ну, я же не люблю его. Я люблю только тебя. Ты не ревнуешь, милый?

— шепчет она мне на ухо.

— Ревную? Я?

— Ты не ревнуй. Я не люблю его вовсе. Но он такой несчастный и мне так больно было, когда он сказал… И еще: мне казалось, что я не должна его слушать, что это измена тебе.

— Измена мне, Эрна?

— Милый, я так люблю тебя и мне так жалко было его. Я ему сказала, что я ему друг. Ты не сердишься? Нет?

— Будь покойна, Эрна. Я не сержусь и не ревную.

Она обиженно опускает глаза.

— Тебе все равно? Скажи, — ведь тебе все равно?

— Слушай, — говорю я, — есть женщины верные жены, и страстные любовницы, и тихие друзья. Но все они вместе не стоят одной: женщины-царицы. Она не отдает свое сердце. Она дарит любовь.

Эрна испуганно слушает. Потом говорит:

Так ты не любишь меня совсем?

Я целую ее в ответ. Она прячет лицо на моей груди и шепчет:

— Ведь мы вместе умрем? Да?

— Может быть.

Она засыпает у меня на руках.

Я сажусь к Генриху в пролетку. За Триумфальной аркой я говорю ему:

— Ну что, как дела?

Да что, — качает он головой, — нелегко:целый день под дождем, на козлах.

Я говорю:

— Нелегко, когда человек влюблен.

— Откуда вы знаете? — быстро оборачивается он ко мне.

— Что знаю? Я ничего не знаю. И ничего знать не хочу.

— Вы, Жорж, все смеетесь.

— Я не смеюсь.

Вот и парк. С мокрых сучьев на нас летят разноцветные брызги. Кое-где уже юная зелень травы.

— Жорж.

— Ну?

— Жорж, ведь при изготовлении снарядов бывают иногда взрывы?

— Бывают.

— Значит, Эрну может взорвать?

— Может.

— Жорж.

—Ну?

— Почему вы поручаете ей?

— Ее специальность.

— Специальность?

—Да.

— А кому-нибудь другому нельзя?

— Нельзя … Да вы чего беспокоитесь?

— Нет… Я так … Ничего… К слову пришлось.

Он поворачивает обратно к Москве. На полдороге опять окликает меня:

— Жорж.

—Ну?

— А скоро?

— Думаю, скоро.

— Как скоро?

— Недели две-три еще.

— А выписать вместо Эрны нельзя никого?

— Нет.

Он ежится в своем синем халате, но молчит.

— Прощайте, Генрих. Бодритесь.

— Бодрюсь.

— И право, не думайте ни о ком.

Знаю. Не говорите. Прощайте.

Он медленно отъезжает. На этот раз я долго смотрю ему вслед.

Я спрашиваю себя: неужели я все еще люблю Елену? Или я люблю только тень, — мою