Вес уверяют, что мы с ним похожи. Говорят: ну точно, обрати внимание, и нос такой же, и разрез глаз у тебя, как у твоего папы. Я честно смотрюсь в зеркало и никакого сходства не замечаю. Нос как нос. Мой собственный нос, и ничего в нем такого выдающегося. У каждого второго человека на улице такой. На себе трудно попять, что у тебя какой-то особенный — фамильный — нос. Ты же к своему носу за всю жизнь привык.

Сравнивай не сравнивай носы, а все равно чужой, незнакомый человек.

Конечно, никакой он мне не папа. Я даже не попробовал его так называть, чтоб не напрягать лишний раз. Назовешь папой — надо же будет дальше отношения строить. А я еще не решил, надо ли мне это. Ну и неизвестно, надо ли это ему.

Хотя — он ведь приехал… А это на самолете лететь из Красноярска с пересадками несколько часов.

По документам он мне никакой не отец, так что заставить его для меня что-то сделать никто не может. Но он все-таки взял и приехал — просто по совести, так он мне сказал. Он вообще про совесть очень много говорил.

Было 28 августа. Накануне мне сообщили: «Завтра приезжает Алексашин». Нет, конечно, не так, а так: «Приезжает твой отец». Но я лучше буду называть его по фамилии.

Вечером я сидел и писал на бумажке: «Павел Алексашин». Меня ведь так могли бы звать, и я пробовал, как это выглядит. Выглядело красиво, но непривычно. Бумажку я, конечно, мелко-мелко порвал и выкинул потом. А перед сном думал: вот, допустим, он одинокий. Или у него какие-то проблемы. Или вообще: вдруг он родом из нашего города, раньше здесь жил, а теперь мечтает вернуться? Тогда мы бы могли поселиться в нашем доме. Отец помог бы сделать ремонт, крыльцо бы мы с ним покрасили… Ну даже и женился бы он потом, а что?

И я думал: что я ему скажу, чтоб уговорить? И боялся — вдруг он мне не понравится? Вдруг я ему не понравлюсь? Что Гуль ему понравится — никаких сомнений: она красивая, ее все любят.

Но вот приехал он, все как-то замельтешились, засуетились, забегали, а я растерялся — только поздоровался и больше ничего не сказал.

И нас посадили в кабинете у директора, а сама Елена Игоревна ушла, чтобы мы могли поговорить наедине.

Алексашин оказался высокий, крупный, хоть сейчас викинга в кино играть. Борода, джинсы, футболка, плечи такие накачанные.

Он на меня смотрит-смотрит. А потом и говорит:

— Ты очень на маму похож.

Я промолчал. Тогда он спрашивает:

— Значит, вот какая беда… получается, ты теперь совсем один?

Я не понял, что мне так не понравилось в этом вопросе, плечами пожал — мол, как видите. И промолчал опять.

— А ты не из разговорчивых, — хмыкнул Алексашин. — Или, может, стесняешься?

— Ничего я не стесняюсь. Просто пока еще не придумал, что вам сказать…

— Ладно, тогда я сам буду говорить. А ты пока осваивайся, о'кей?

— О'кей, — согласился я.

И начал мне Алексашин рассказывать. Я, дескать, по документам тебе никто, ты это учти. Но по совести приехал, потому что знаю, что ты мне сын. Потому что совесть у меня не позволяет, чтоб мой кровный сын в сиротском доме жил. А вообще-то тебе уже год был, когда твоя мать мне сказала, что ты родился. А раньше я даже и не знал, что ты есть. И она все твердила, что ей ничего не надо — гордая, вишь ты, была. И чтобы мы с тобой общались — не хотела.

Это он не врал. Если мама чего не хотела, то уговорить ее было — дохлый номер. Ну и сам он, небось, не настаивал! Тут он как-то замялся.

— Опять же по совести, конечно, надо было вам помогать, но она не просила, я и… Собирался сперва, а потом, как женился — тут уж… Ты взрослый парень, понимаешь меня, да?

Я только плечами пожал. Их с матерью отношения — это их дело. Наверное, я мог бы обидеться, что так получилось, но мне было все равно.

Ну и вот. Сидел я, смотрел на него и понимал, что прошлое мне — абсолютно по барабану. А важно мне одно-единственное. Как бы поскорее ввернуть, что у нас есть дом, что там жить здорово, если подремонтировать чуток, кое-где подкрасить… Что у нас сад, яблони старые, трава, воздух…

Алексашин же тем временем дальше общался:

— Я сейчас тебе все про себя расскажу: кто я, что я. Я, Паша, архитектор. Знаешь, кто такой архитектор? Архитекторы, Паша, — они дома строят. Ну не так чтобы руками, руками — это строители. А архитекторы дома придумывают.

Ему, наверное, казалось, что я дебил. Или что мне три года. Да знаю я, кто такие архитекторы! Даже отвечать на такое неудобно.

Алексашин тем временем достал пачку фотографий.

— Смотри, вот это Светлана. Тетя Света тебе, значит. Моя жена. А это — твои братья. Постарше — Никита, а маленький — Максим. Они у меня хорошие ребята, вы точно подружитесь. А это мы на море. Они у меня плавают оба, как дельфины, вот тут Максимка с маской, а вот тут в аквапарке…

Я что-то промычал в ответ. Нормальные пацанята его сыновья. Младше меня. Стоят на берегу моря, загорелые, белобрысые. А жена… Ну, жена как жена. Красивая. Молодая. Моложе мамы.

Пока я фотографии рассматривал, Алексашин все что-то говорил, говорил, я не вслушивался толком.

— …но я не отказываюсь. Я знаю — ты мой сын, да и не знал бы — вижу, что похож. Точно, моя кровь. Мы с женой сели, подумали и решили… Светка у меня понимающая женщина… Другая бы наверняка устроила цыганочку с выходом за такой сюрприз, а она нет, она все поняла… Так что будь уверен, тетя Света хорошая. Как же, говорит, твой сын, нашим пацанам родная кровь — и будет по детдомам скитаться? Ну, и мы решили: поедешь со мной в Красноярск. У нас там Енисей — мощная река! А зимы холодные, снежные. Так что будет у нас теперь три сына. И будешь ты у нас теперь, Паша, сибиряк!