через тридцать.
— Мне тоже так кажется про Шуру. В сущности, это так и есть. Я же знаю, что Шура сидит в зеленом саду под яблоней. Качается на качелях. Ест лимонное желе. И трава щекочет ей босые ноги. Только она не приедет. Да и зачем.
— И я всё думаю, Лялька, думаю. Где теперь мама? Успела ли она подумать про это? Ну — про то, где хочет оказаться. Хорошо тем, кто верит во всякий там рай. Только если честно, маме рай не светит. Ну, такой, настоящий рай, куда попадают только самые хорошие. А грешники в ад — знаешь про это, Лялька? Если так и есть, то моей маме надеяться не на что.
— Если бы ты меня слышал… Люди попадают в тот мир, в который верят. Я и Шуре это говорила всегда.
— Я, знаешь, Лялька, что думаю? Пусть она делает там только то, чего ей хочется! Я не верю, что эти черные и фиолетовые картины — то, чего она хотела. Не хотела она этого. Она просто устала от всего. Вот сидит она там, перед ней — загрунтованный холст… И — все, что она пожелает. Все такое яркое, светлое. И можно рисовать с натуры. Понимаешь, Лялька?
— Понимаю.
— Я, Лялька, хочу скорее вырасти. Мне еще пять лет ждать. Через пять лет я смогу жить в своем доме и ни у кого не спрашивать разрешения.
А еще Паша рассказал про Гуль.
Тоже плохо.
Но он отнесет меня к ней.
И я шепну ей.
Скажу ей.
Крикну.
Гуль
…И, вы представляете, мне две недели снился сон. То есть я сейчас как будто проснулась — а оказывается, уже две недели прошло.
Мне снилась такая интересная сказка. И немножко страшная.
Я не все помню, так, обрывки. Про какого-то верблюда, про королеву, про речку…
А потом я услышала, как меня зовет Лялька.
И подумала: «Ох, я же Ляльку целый месяц не видела, как она там одна дома?»
И проснулась.
И вижу: все радуются.
Паша стоит радуется.
Юшка тоже радуется.
Потом какие-то взрослые пришли. Тоже радовались.
Все со мной разговаривают. Вот, говорят, какая ты хорошая девочка. И какой у тебя, оказывается, голос громкий. Пришла Елена Игоревна. Это директор.
Я никого тут не знала раньше по именам, все были одинаковые. Теперь стала смотреть — они все разные!
Елена Игоревна пожилая, и похожа она на портрет какого-то писателя. Не смейтесь, я знаю, что все писатели с бородой. А директор похожа на писателя без бороды!
Она принесла с собой торт. «Птичье молоко» называется. И мы уселись пить чай. Не на завтрак, не на обед и не на ужин. Просто так сели чай пить, не по распорядку дня.
Голова у меня все время кружится немного.
— Пей сладкий чай. Ешь торт. Все будет хорошо, — строго говорит мне Лялька.
Лялька теперь со мной. Как же это я без нее так долго могла жить? Вот удивительно.
Лялька теперь все время мне говорит: «Гуль!»
А я ей отвечаю:
— Лялька!
Это у нас проверка связи.
Ляльку все у меня просят — посмотреть. Я сперва не хотела ее в чужие руки давать, но Лялька сказала: «Не выдумывай. Дай, пусть люди посмотрят. Всем интересно. А я потерплю».
И она терпела.
И я терпела.
Только когда наша медсестра, толстая молодая Ирина Михайловна, захотела с Ляльки шляпу снять и даже полезла своими острыми красными когтями шов, которым пришита Лялькина шляпа, подпарывать, — я рассердилась и Ляльку у нее забрала.
— Хватит, — говорю. — Лялька устала.
День вообще получился какой-то суматошный.
Попили мы чай, пообедали, и тут все стали приходить. Сперва — Юшкина мама.
Юшку позвали в холл, и я с ней пошла. Делать-то все равно нечего.
А там сидит женщина. Волосы белые, длинные. Ногти перламутровые. На ногах туфли с каблуками. Красивая. Только лицо красное.
Юшка ей говорит:
— А, мам, привет!
А ее мама плакать начала:
— Юленька, доченька, я по тебе соскучилась.
И пакет Юшке сует — с яблоками и грушами.
Мне стало неудобно, и я поскорее ушла.
Юшка вернулась быстро. Мрачная.
И говорит:
— Мамка переживает. Говорит: самый-пресамый последний шанс ей дают, и то неизвестно теперь. Ее хотят прав лишить. Ну, чтоб она мне как бы не мамка была, поняла?
Ничего я не «поняла». Как это: чтобы мама — не мамка?
— Меня когда с поезда сняли, я адрес свой не сразу сказала. А потом сказала, и они пошли к нам домой, а мамки и папки нету. Они уехали к дядь Вите на дачу. У дядь Вити деньрождение было, вот мамка и папка с ним и праздновали. И рыбу ловили. Гуляли, в общем, поняла? Две недели гуляли. Или три. Теперь ей говорят: как же вы своего ребенка бросили и даже не интересовались, где он и с кем? А мамка же знает: я не пропаду! Ну и вот за это их с папкой хотят прав на меня лишить. Козлы! Три недели без мамки нельзя, по-ихнему, а всю жизнь можно, что ли?
— Так ты сама из дома убежала?
— Ну, сама. И что? Хочу — убегу, хочу — назад приду. Всё же дом, мамка-папка, всё как у людей… А в детдоме никакой тебе свободы. И потом, я-то нигде не пропаду, а вот мамка без меня скучать будет.
Тут вдруг Юшка спохватилась:
— Это ничего, что я про свою мамку тебе жалуюсь? У тебя ж теперь мамки вообще нет?
А я ей говорю:
— Пошли с Барби играть. Как будто она в кино снимается.
Мы сидели с Юшкой, играли в куклы. Вернее, Юшка играла: кормила Барби, причесывала, летала с ней на самолете, — а я в это время делала ей из картона кроватку. Барби оказалась такая длинная, что кроватка под ней никак не хотела стоять — прогибалась, как гамак. И тогда я придумала приклеить посередине еще пару ножек. Мало ли что шесть ножек у кровати не бывает, зато стоять будет прочно.
Только мы уложили Барби спать — заходит какая-то незнакомая тетка и говорит так сладко, как злая колдунья:
