Синибальди, чьи чувства от страха обострились, уловил жуткое значение его слов.

В глубине души он содрогался от страха, называя Капелло идиотом. Затем, вынужденный подчиниться, он воодушевил себя отсрочкой. Надежда вселила в него мужество. Он подумал, что после событий этой ночи заговорщики затаятся и отложат задуманное ими дело до более удобного момента. Тогда все может обойтись и Чезаре будет посрамлен.

За эту надежду он ухватился отчаянно и цепко. Он убедил себя, что был слишком поспешен в своих выводах. В конце концов, Чезаре не мог ничего знать наверняка, иначе герцог без колебаний прибегнул бы к более решительным мерам. Если, как надеялся Синибальди, этой ночью Раньери со своими друзьями воздержатся от нападения, Чезаре будет вынужден заключить, что его подозрения безосновательны.

Подобными рассуждениями принц Синибальди подбадривал себя, мало представляя себе изобретательность Борджа и не зная ничего о клятвенном обещании, данном Чезаре принцессе. К нему быстро вернулась уверенность. Отвечая лицемерием на лицемерие, он пробормотал несколько вежливых слов о своей глубокой благодарности и позволил не только накинуть себе на плечи плащ, но и надеть на голову бархатную шляпу с бобровой опушкой, также принадлежавшую Чезаре и врученную принцу под тем же предлогом, что и плащ. После этого он отдался на волю Провидения, подобно пловцу, который прекратил бороться с течением в надежде, что его вынесет на берег невредимым. В таком расположении духа он оседлал великолепного арабского скакуна, покрытого роскошной бархатной попоной — и конь, и попона были еще одним проявлением щедрости Чезаре.

А Капелло, облизывая от волнения кривящиеся в усмешке губы, уже начал сочинять первые фразы донесения Совету десяти[33] с описанием проявленного герцогом уважения Светлейшей республике.

Принц сидел в седле, а у его стремени стоял, подобно конюшему, сам герцог. Он взглянул на венецианца.

— Это очень резвый конь, синьор, — отходя от него, сказал Чезаре, — горячее импульсивное дитя пустыни. Но я прикажу лакеям все время находиться по бокам, на тот случай, если он проявит свой норов.

И вновь Синибальди понял значение этих заботливых фраз: ему давали понять, что избежать проверки не удастся.

Он поклонился в знак признательности за предупреждение, а герцог взял простой черный плащ и черную шляпу из рук пажа и сел на плохонькую лошаденку, позаимствованную у одного из конюхов.

И вот эта великолепная процессия выехала на улицы города, заполненные людьми, ожидавшими факельного шествия. Чтобы доставить жителям удовольствие, кавалькада, по бокам которой шли слуги с зажженными факелами, двигалась черепашьим шагом.

Ее встретили радостными и искренними восклицаниями, поскольку жители Римини видели в Чезаре Борджа освободителя от тирании Малатесты. Мудрость и терпимость герцога были всем известны, поэтому его и приветствовали, как избавителя.

«Герцог! Герцог! Герцог!» — гремели крики, и Синибальди был, пожалуй, единственным в кавалькаде, отметившим, что приветствия предназначались ему, люди смотрели на него, выделяющегося варварской роскошью одеяний Чезаре, и именно ему махали шапками. Действительно, мало кто среди зевак догадывался, что высокий человек в мантии из тигровой шкуры и бархатной шляпе с бобровой опушкой, едущий на богато убранной лошади и превосходящий великолепием всех остальных, не был герцогом Валентино; и еще меньше было тех, кто обратил внимание на всадника в черном плаще и черной шляпе, ехавшего в нескольких шагах позади, рядом с венецианским послом.

Процессия пересекла широкую площадь около Палаццо Пубблико и выехала на главную улицу, протянувшуюся через весь город с запада на восток, от моста Августа до ворот Романьи.

На углу Виа-делла-Рокка шум толпы был особенно силен, и никто не услышал дважды повторившегося лязга арбалетной струны. Даже герцог лишь тогда понял, что произошло, когда увидел, как всадник в плаще из тигровой шкуры внезапно склонился на шею своей лошади.

Слуги моментально подхватили поводья и поддержали безжизненную фигуру всадника. Те, кто следовал за Чезаре, тут же натянули поводья и остановились; и среди собравшихся воцарилось испуганное молчание, когда человек, которого принимали за Чезаре Борджа, повалился из седла на бок, на руки слугам, с арбалетной стрелой в голове.

В следующий момент напряженную тишину прорезал крик ужаса:

— Герцог мертв!

И в ответ на этот крик, как по волшебству, в стременах поднялся сам герцог, с обнаженной головой и казавшейся рыжей в свете факелов каштановой бородой.

— Это убийство! — воскликнул он и гневно добавил: — Кто посмел это сделать? — Затем он резко указал рукой в сторону углового дома справа от него. — Туда, — закричал он алебардщикам, пробиравшимся к нему сквозь толпу. — Туда, говорю вам, и если хоть один из них ускользнет — вам не поздоровится! Они убили посла Венеции и заплатят своими головами, кто бы они ни были.

Люди Борджа моментально окружили дом. Дверь рухнула под яростными ударами алебард, и солдаты ворвались внутрь, чтобы схватить убийц, в то время как Чезаре поспешил вперед, к открытой площади перед крепостью, а его придворные, слуги и жители города в шумном беспорядке бросились за ним.

Около крепости Чезаре натянул поводья, а алебардщики с пиками наперевес расчистили вокруг него место и образовали барьер против напиравшего люда, в то время как из дома на улицу выводили схваченных там пятерых человек.

Их вытащили на очищенное алебардщиками пространство и подвели к герцогу, который должен был теперь совершить правосудие. Рядом с ним, верхом на муле, озадаченный, бледный и дрожащий, сидел мессер Капелло, которому Чезаре велел остаться, помня о том, что присутствие представителя Венеции необходимо при завершении этого дела.

Капелло был человеком туповатым и вряд ли мог верно объяснить случившееся, пока не увидел лица пленников, которых солдаты поставили перед герцогом. И только тогда он наконец понял, что Синибальди был ошибочно принят за герцога и стрела, предназначавшаяся Чезаре, попала в него. Но за таким открытием сразу последовали очевидные вопросы. Не было ли со стороны Чезаре Борджа умысла, приведшего к подобной ошибке? Не для того ли он одел Синибальди в тигровую шкуру, герцогскую шляпу и усадил на своего коня?

Ответ на эти вопросы мог быть только утвердительным, и Капелло охватила ярость оттого, что герцог ловко их всех одурачил и обернул дело против Синибальди. Но еще существовала Светлейшая республика, с которой приходилось считаться и которая знала, как отомстить за смерть своего посла.

Мессер Капелло гневно повернулся к герцогу, выразительно подняв руку. Угрозы уже готовы были сорваться с его губ. Но прежде, чем он успел заговорить, Чезаре крепко, словно в тиски, схватил его за запястье.

— Взгляните, — велел он послу. — Мессер Капелло, взгляните! Посмотрите-ка на них. Тут синьор Раньери, оказавший гостеприимство принцу и называвший себя его другом; кто бы мог подумать, что именно Раньери станет его убийцей! А эти двое — они ведь тоже заявляли о своей дружбе с Синибальди.

Капелло посмотрел, куда ему было сказано, и его ярость уступила место изумлению.

— А рассмотрите-ка вон тех двоих, — продолжал герцог, повышая голос. — Оба они в ливреях принца, его домочадцы, слуги, которым он доверял. До каких же темных глубин злодейства может пасть человек!

Капелло взглянул на герцога и чуть было не поверил в его искренность. Но все же он был не настолько туп, чтобы позволить снова провести себя сейчас. И Капелло не осмелился произнести слова, готовые сорваться с языка, из опасения, как бы не обвинить мертвого Синибальди, а на себя самого не навлечь гнев Совета десяти Венеции. Он совершенно ясно понимал: заявить о том, что Синибальди был убит вместо Чезаре, означало бы признать, что именно принцем Синибальди и, соответственно, самой Светлейшей республикой было задумано это убийство, поскольку все схваченные являлись его друзьями и слугами.

Капелло посмотрел в глаза герцогу и понял наконец, что герцог насмехается над ним. Венецианец содрогнулся от приступа вскипевшей в нем ярости, но ради собственной безопасности был его вынужден