— Вячеславом Грасским. «На завалинке у Грасского» помните?

— Еще бы!

Когда я покидал офис, профессор не забыл стряхнуть с моей рубашки невидимую пылинку.

— По мере возможностей держите меня в курсе, — напоследок попросил он. — Вам будет нелегко с вашими подопечными. Я же всегда рад помочь.

— Я вам признателен., .

Вернулся в тот день домой я в девять вечера. В квартире горел свет. Перед зеркалом в спальной вертелась Клара. Нате, возвращение блудной любовницы. На ней было надето новое платье, похоже, из очень недешевых. Она поправляла набитые ватой плечики, затягивала, а потом расстегивала золотой пояс, принимала фотомодельные позы. Мое появление не оторвало ее от этого захватывающего занятия. Не оборачиваясь, она каким-то невнятным междометием приветствовала меня.

— Прекрасное платье, — произнес я ей в затылок.

— Правда? — Клара выгнула свой девичий стан, положила руку на бедро и причмокнула от удовольствия. — Меня снимали вчера в этом платье для журнала «Лайф», а потом подарили. Ну разве не прелесть, а?

— Потрясающе! — воскликнули нарочито бодрым голосом телеидиота , которому демонстрируют лучший в мире столовый нож, режущий все и вся без малейшего усилия.

— Ты без меня оголодал? — вдруг прониклась заботой обо мне Клара.

Она оторвалась от зеркала и внимательно оглядела меня с ног до головы.

— Да, — кивнул я. — Соскучился по мясу с клубникой и торту с баклажанами.

Она не заметила моего сарказма. — Георгий, из тебя никудышный дизайнер. Когда делаешь перестановку в квартире, всегда спрашивай меня.

— Что я переставил в квартире?

— Телефон. Куда ты дел старый?

— Выбросил. Разбил с горя от того, что ты исчезла. И выбросил.

Она восприняла это как должное.

— Кто же покупает такие телефоны? Сейчас покупают только радиотелефоны. Я знаю место, где есть дешевые радиотелефоны.

Пара сотен долларов, — подумал я. Как раз по средствам для нищего опера.

— Дорогая, радиотелефоны — это дурной вкус, — произнес я нравоучительно. — Телефон должен быть с диском и проводом.

— Милый, ты консерватор, — она поцеловала меня. — А цвет? Сказал бы, и я купила бы тебе не этот жуткий оранжевый аппарат, а синий. Он бы неплохо подошел к моему платью.

— Мне кажется, ты лучше смотришься без платья.

— Правда? — она загадочна посмотрела на меня. На этот раз пояс она бросила на пол…

А среди ночи, обняв ее, я думал, что наверное, все-таки люблю ее…

Утром, идя на работу, я по привычке заглянул в почтовый ящик. Я три года не выписываю ни одной газеты. Но время от времени туда бросают ценные рекламки, например, спортивных культуристских тренажеров для лиц, перенесших инфаркт миокарда, или дешевых и доступных вилл на территории Испании с садом и пропиской. Сейчас в ящике уютно устроилась яркая бумаженция. Еще штук пятьдесят таких же были рассыпаны по всему подъезду. Я решил отправить ее в мусорку, но на глаза попались знакомые слова.

«Партия восьмидесяти процентов россиян!.. Все, кому надоела рабская участь, на митинг 29 июня перед главным входом на ВДНХ. Партия обманутых — ваша партия!»

Карьеру политического психбольного Шлагбаум начал еще в тихие брежневские времена. Голоса «внешние» («Голос Америки», «Немецкая-волна»), в свое время не обходившие его тяжелую судьбу своим вниманием, именовали его узником совести. Голоса «внутренние» («Время», «Маяк») клеймили в нем полоумного и продажного наймита империализма.

Во всем виноваты были гены. Точнее, горячая революционная кровь семьи Шлагбаумов. В прошлом веке Мосины предки ходили в народ и звали Русь к топору. В начале этого века они мастерили на чердаках и в подвалах адские машины и метали их в полицмейстеров. После семнадцатого года они выводили под корень разную контру и представителей «кровососущих» классов и сословий, а в свободное от этой работы время мечтали о светлом будущем. Это будущее вскоре наступило, и они нашли в нем свое место — в ГУЛАГах, с кайлом и лопатой. Там они наконец занялись полезным трудом и внесли свою лепту в возведение гигантских строек Коммунизма, не уставая повторять, что товарищ Сталин ничего не знает о творящихся безобразиях. В родителях Моисея бурлящая революционная кровь Шлагбаумов сильно охладела. Ее хватало лишь на то, чтобы шушукаться с единомышленниками на кухнях, ругать зажравшихся партократов, позабывших идеалы социализма, рассказывать анекдоты о Хрущеве, а потом о Брежневе.

Но неожиданно в лице Моси кровь приверженцев дела Робеспьера, Маркса-Энгельса вскипела, как лава рванувшего вулкана. Первыми, кого крошка Мося довел до слез, а потом и до истерик, были воспитательница детского сада. В крошке не только пробились задатки лидера, но и начала пышным цветом расцветать страсть к реформаторству. В детсаду у него все было «неплавильно». Что «неплавильно», он еще сказать не мог.

Но в школе он быстро научился стройно формулировать свои мысли и призывать одноклассников к революционным выступлениям против учительской деспотии. Два раза он изгонялся из школы, один раз — из института. Его политическое сознание и самосознание росло как на дрожжах. В студенчестве он дошел до распечатыва-ния листовок, клеймящих кого-то или чего-то, — сегодня уже и не упомнишь.

Распространять он их пытался в рабочих столовых, в результате чего сильно пополнил свои познания в ненормативной лексике и заработал массу синяков и шишек.

Настоящих единомышленников Шлагбаум нашел, когда государство предоставило ему отпуск в тихом и уютном доме, в который легче войти, чем выйти. Чего стоят одни лишь политические диспуты с будущей основательницей демократического объединения (ДО) Валерией Стародомской. Оба они удачно подзаряжались друг от друга агрессивным безумием.

Другой его партнер по беседам позже, через несколько лет, был избран в Государственную Думу, теперь не выле-. зает с экранов телевизоров и очень красноречиво разглагольствует о задачах текущего момента.

В старые времена изредка Шлагбаум выходил из психушек, лихорадочно раздавал уже стоящим в боевой стойке с магнитофонами наперевес западным журналистам интервью о печальной участи инакомыслящих в «Империи зла» и отправлялся обратно, к добрым старым знакомым в белых халатах и больничных пижамах. Болезнь его прогрессировала. Постепенно он начал бредить. Это заключалось в том, что он стал воспринимать себя вовсе и не Шлагбаумом, а кем-то гораздо более исторически значимым. Притом его роль была всегда оппозиционна режиму. При Брежневе он «поработал» незаконнорожденным братом академика Сахарова. С наступлением перестройки надел личину князя Георгия Евгеньевича Львова — главы Временного Правительства России. Когда демократы пришли к власти, он решил продолжить борьбу против социальной несправедливости в качестве Бронштейна-Троцкого.

Его прототип — лидер коммунистов и соратник Ленина — в свое время отличался дьявольским красноречием. Хотя Шлагбаум-Троцкий и уступал в этом своему предшественнику, но все-таки искусством ораторствовать и конопатить текущие крыши сограждан владел отменно.

— Никто никогда никому ничего не давал просто так, — вещал он с возвышения на площади перед главным входом на ВДНХ. — Миром правила и правит сила. Кто может вскочить в седло — тот на коне. Остальные глотают пыль из-под копыт. У наших врагов — сила наглости, нахрапистости и жестокости. У нас — сила справедливости и единства!

Площадь была наполнена народом — людская масса перехлестывала на проезжую часть и в сквер. Надтол-пой реяли красные серпасто-молоткастые, полосатые российские, желто-черные монархические, Украинские флаги, а так же флаг Демократической Республики Вьетнам. Свысока смотрели на происходящее портреты Ленина, Николая второго, Ивана Грозного, Сахарова и еще непонятно кого. Из плакатов можно было узнать массу интересного. «Банду демократов под суд». «Монархия — мать порядка». 'Долой ТЕЛЬ- АВИВви-дение и «Московский мозгомоец». «Отстоим перестройку — вашу мать». «Учение мондиализма — в массы». Шел торг газетами и брошюрами. Тут были и «Жиды», и «Дерьмократия — путь в никуда», и