поговорить с профессором Кирхенбергом. А еще я решил встретиться с судьей, который приговорил к смерти Тиберга и Домке. Мне нужно было узнать, не был ли этот приговор результатом указания сверху.

Судья Бойфер после войны стал председателем судебной коллегии Верховного суда земли Баден- Вюртемберг в Карлсруэ. Я нашел его фамилию в телефонной книге Карлсруэ на главном почтамте. У него был на удивление молодой голос. Он вспомнил мою фамилию.

— Тот самый Зельб? — воскликнул он с швабским акцентом. — Чем же он, интересно, занимается, наш Зельб?

Бойфер согласился принять меня у себя после обеда. Он жил в Дурлахе, в доме на склоне высокого холма, откуда был виден весь Карлсруэ. Я увидел большой газгольдер, приветствующий гостей города надписью «Карлсруэ». Судья Бойфер сам открыл мне дверь. Он держался по-военному прямо, на нем был серый костюм, белая рубашка и красный галстук с серебряной булавкой. Воротник рубашки стал слишком широк для его старой, морщинистой шеи. Бойфер был лыс, все части его обрюзгшего лица обвисли — мешки под глазами, щеки, подбородок. В прокуратуре мы все посмеивались над его оттопыренными ушами. Сейчас они производили еще более сильное впечатление, чем тогда. Вид у него был болезненный. Ему, по- видимому, уже давно перевалило за восемьдесят.

— Значит, он стал частным детективом, наш Зельб? И ему не стыдно? Он же был хорошим юристом, лихим прокурором. Когда улеглись все эти страсти, я думал, вы вернетесь к нам.

Мы сидели у него в кабинете и пили херес. Он все еще читал «Новый юридический еженедельник».

— Но ведь Зельб явно пришел не для того, чтобы проведать старого судью, а? — Его свиные глазки хитро блеснули.

— Вы не помните уголовное дело по обвинению Тиберга и Домке? Конец сорок третьего, начало сорок четвертого? Я вел дознание, Зёделькнехт был представителем обвинения, а вы были судьей.

— Тиберг и Домке… Тиберг и Домке… — пробормотал он, припоминая. — Ну да, конечно. Их приговорили к смерти. Домке казнили, а Тибергу удалось скрыться. Этот малый потом далеко пошел. Был уважаемым человеком. Или он еще жив? Мы с ним как-то встретились на приеме в Солитюде,^[129] пошутили о старых временах. Он понял, что мы все тогда выполняли свой долг.

— Я хотел спросить вас — члены суда тогда, случайно, не получали никаких сигналов сверху относительно исхода этого процесса? Или это был совершенно обычный процесс?

— И зачем ему это, интересно, понадобилось, нашему Зельбу? Для кого же это он старается?

Вопрос этот, конечно, был неизбежен. Пришлось рассказать ему о случайном знакомстве с Верой Мюллер и о встрече с фрау Хирш.

— Я просто хочу знать, что тогда произошло и какую роль во всем этом сыграл я.

— Того, что вам рассказала эта женщина, совершенно недостаточно для возобновления дела. Если бы Вайнштейн еще был жив… А так — нет. Да я и не верю в это. Есть приговор, и чем дольше я вспоминаю это дело, тем больше убеждаюсь, что никакой судебной ошибки там быть не могло.

— Ну а сигналы сверху все-таки были? Поймите меня правильно, господин Бойфер. Мы с вами оба знаем, что немецкий судья всегда умел сохранить свою независимость даже в особых условиях. Но все же нередко бывало, что те или иные заинтересованные лица пытались оказать влияние на суд, и мне хотелось бы знать, была ли и в этом процессе заинтересованная сторона?

— Ох уж этот Зельб! Зачем ему обязательно нужно ворошить прошлое? Но если уж ему так неймется… Мне тогда несколько раз звонил Вайсмюллер, тогдашний генеральный директор. Ему было важно, чтобы это дело поскорее закрыли и про РХЗ перестали болтать. Может, ему именно поэтому и нужно было, чтобы Тиберга и Домке осудили. Нет более надежного средства поскорее закрыть дело раз и навсегда, чем казнь. Были ли у него другие причины желать смертного приговора… Представления не имею. Не думаю. Вряд ли.

— И это все?

— Вайсмюллер, кажется, обращался тогда и к Зёделькнехту. Адвокат Тиберга привел кого-то с РХЗ в качестве свидетеля защиты, и этот свидетель договорился до того, что чуть сам не угодил за решетку; за него ходатайствовал Вайсмюллер. Постойте, этот парень, кажется, тоже стал большой шишкой… Верно! Кортен его фамилия, это же нынешний генеральный директор. Видите, у нас с вами одни генеральные директора! — Он рассмеялся.

Как же я мог это забыть? Я тогда еще радовался, что мне не понадобилось привлекать к следствию своего друга и шурина, потому что Кортен так тесно сотрудничал с Тибергом, что участие в процессе могло его самого превратить в подозреваемого, во всяком случае, могло повредить его карьере. Но его привлекла защита.

— А в суде тогда знали, что Кортен — мой шурин?

— Вот так номер! Никогда бы не подумал. Плохо же вы консультировали своего шурина. Он так усердно защищал Тиберга, что Зёделькнехт чуть не велел взять его под стражу прямо в зале суда. Очень благородно, даже чересчур благородно. Но Тибергу это не помогло. Свидетель защиты, который ничего толком по делу сказать не может, а только нахваливает подсудимого, всегда вызывает недоверие.

Мне больше нечего было спрашивать у Бойфера. Я выпил вторую рюмку хереса, которую он мне налил, поболтал с ним о бывших коллегах и откланялся.

— Старина Зельб… Теперь он небось опять пойдет по следу. Никак ему не обойтись без этой пресловутой справедливости, верно? Заглянет ли он еще как-нибудь ко мне? Был бы рад.

Моя машина была покрыта толстым слоем свежего снега. Я смел его, благополучно миновал спуск до трассы и поехал вслед за снегоочистительной машиной по автостраде на север. Радио сообщало о заторах на дорогах и передавало хиты шестидесятых годов.

Из-за снегопада я прозевал у Вальдорфской развязки съезд с автострады на Мангейм. Потом снегоочиститель повернул на стоянку, и я понял, что дальше мне пути нет. Мне удалось еще дотянуть до автозаправки в Хартвальде.

За чашкой кофе в закусочной я смотрел на танцующие снежинки в окне и ждал, когда кончится снегопад. Перед глазами вдруг опять поплыли картины прошлого.

Это было вечером, в августе или сентябре 1943 года. Нам с Кларой пришлось съехать с квартиры на Вердерштрассе, и мы только что закончили переезд в новую квартиру на Банхофштрассе. Кортен пришел к нам на ужин. Мы ели горячую кровяную колбасу с картофелем и капустой. Кортен восхищался квартирой, хвалил Клару за вкусный ужин, а я злился, потому что он прекрасно знал, как плохо готовит Клархен, и потому что не мог не заметить, что картофель был пересолен, а капуста подгорела. Потом мы уединились с сигарами на часок в моем кабинете.

Я тогда как раз только что получил дело Тиберга и Домке. Меня не удовлетворяли результаты полицейского расследования. Тиберг был из хорошей семьи, просился на фронт, но был оставлен на РХЗ из-за своих научных разработок военного значения. Я не мог представить его себе саботажником.

— Ты ведь хорошо знаешь Тиберга. Что ты о нем можешь сказать?

— Он просто безупречен. Мы все были в ужасе, когда его и Домке арестовали прямо на рабочем месте, неизвестно за что. Член германской сборной по хоккею в тридцать шестом году, награжден медалью профессора Дэмеля, талантливый химик, все ценят его как коллегу и уважают как начальника. Я просто не понимаю, что вам там взбрело в голову, чем он мог не угодить полиции и прокуратуре!

Я объяснил ему, что арест — это еще не обвинительный приговор и что немецкий суд никому не вынесет приговора без доказательств. Это у нас с ним была традиционная тема со студенческой скамьи. Кортен откопал тогда у букиниста книгу о нашумевших судебных ошибках и ночи напролет спорил со мной о том, может ли человеческое правосудие в принципе избежать судебных ошибок. Я утверждал, что может, Кортен же настаивал на том, что это невозможно и что с этим надо смириться.