она не любила, потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
Петр Иваныч застал ее не шутя больной, чуть не умирающей. Он пробыл у ней часа два, потом отправился к Александру.
— Каков притворщик, а! — сказал он.
— Что такое? — спросил Александр.
— Смотрите, как будто не его дело! Не умеет влюбить в себя женщину, а сам с ума сводит.
— Я не понимаю, дядюшка…
— Чего тут не понимать? понимаешь! Я был у Тафаевой: она мне все сказала.
— Как! — пробормотал Александр в сильном смущении. — Все сказала!
— Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то говорила… а вот за каким: ну дело!
— Зачем же вы у ней были?
— Она звала, жаловалась на тебя. В самом деле, как тебе не стыдно так неглижировать? четыре дня глаз не казал — шутка ли? Она, бедная, умирает! Ступай, поезжай скорее…
— Что ж вы ей сказали?
— Обыкновенно что: что ты также ее любишь без ума; что ты давно искал нежного сердца; что тебе страх как нравятся
[…любишь так пламенно, так нежно — у Пушкина: «…Любил так искренно, так нежно» (из стих. «Я вас любил…»)]
— Что вы наделали, дядюшка! — заговорил Александр, меняясь в лице, — я… я не люблю ее больше!.. я не хочу жениться!.. Я холоден к ней, как лед!.. скорей в воду… чем…
— Ба, ба, ба! — сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, — тебя ли я слышу? Да не ты ли говорил — помнишь? — что презираешь человеческую натуру и особенно женскую; что нет сердца в мире, достойного тебя?.. Что еще ты говорил?.. дай бог памяти…
— Ради бога, ни слова, дядюшка: довольно и этого упрека; зачем еще нравоучение? Вы думаете, что я так не понимаю… О люди! люди!
Он вдруг начал хохотать, а с ним и дядя.
— Вот так-то лучше! — сказал Петр Иваныч, — я говорил, что ты сам будешь смеяться над собою — вот оно…
И опять оба захохотали.
— Ну-ка, скажи, — продолжал Петр Иваныч, — какого ты мнения теперь об этой… как ее?.. Пашенька, что ли, с бородавкой-то?
— Дядюшка, это невеликодушно!
— Нет, я только говорю, чтоб узнать, все ли ты еще презираешь ее?
— Оставьте это, ради бога, а лучше помогите мне теперь выйти из ужасного положения. Вы так умны, так рассудительны…
— А! теперь комплименты, лесть! Нет, ты женись-ка поди.
— Ни за что, дядюшка! Умоляю, помогите!..
— То-то и есть, Александр: хорошо, что я давно догадался о твоих проделках…
— Как, давно!
— Да так: я знаю о твоей связи с самого начала.
— Вам, верно, сказала ma tante.
— Как не так! я ей сказал. Что тут мудреного? у тебя все на лице было написано. Ну, не тужи: я уж помог тебе.
— Как? когда?
— Сегодня же утром. Не беспокойся: Тафаева больше не станет тревожить тебя…
— Как же вы сделали? Что вы ей сказали?
— Долго повторять, Александр: скучно.
— Но, может быть, вы бог знает что наговорили ей. Она ненавидит, презирает меня…
— Не все ли равно? я успокоил ее — этого и довольно; сказал, что ты любить не можешь, что не стоит о тебе и хлопотать…
— Что ж она?
— Она теперь даже рада, что ты оставил ее.
— Как, рада! — сказал Александр задумчиво.
— Так, рада.
— Вы не заметили в ней ни сожаления, ни тоски? ей все равно? Это ни на что не похоже!
Он начал в беспокойстве ходить по комнате.
— Рада, покойна! — твердил он, — прошу покорнейше! сейчас же еду к ней.
— Вот люди! — заметил Петр Иваныч, — вот сердце: живи им — хорошо будет. Да не ты ли боялся, чтоб она не прислала за тобой? не ты ли просил помочь? а теперь встревожился, что она, расставаясь с тобой, не умирает с тоски.
— Рада, довольна! — говорил, ходя взад и вперед, Александр, и не слушая дяди. — А! так она не любила меня! ни тоски, ни слез. Нет, я увижу ее.
Петр Иваныч пожал плечами.
— Воля ваша: я не могу оставить так, дядюшка! — прибавил Александр, хватаясь за шляпу.
— Ну, так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься, а уж ко мне потом не приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому, что сам же ввел тебя в это положение. Ну, полно, что еще повесил нос?
— Стыдно жить на свете!.. — сказал со вздохом Александр.
— И не заниматься делом, — примолвил дядя. — Полно! приходи сегодня к нам: за обедом посмеемся над твоей историей, а потом прокатаемся на завод.
— Как я мелок, ничтожен! — говорил в раздумье Александр, — нет у меня сердца! я жалок, нищ духом!
— А все от любви! — прервал Петр Иваныч. — Какое глупое занятие: предоставь его какому-нибудь Суркову. А ты дельный малый: можешь заняться чем-нибудь поважнее. Полно тебе гоняться за женщинами.
— Но ведь вы любите же вашу жену?..
— Да, конечно. Я очень к ней привык, но это не мешает мне делать свое дело. Ну, прощай же, приходи.
Александр сидел смущенный, угрюмый. К нему подкрался Евсей с сапогом, в который опустил руку.
— Извольте-ка посмотреть, сударь, — сказал он умильно, — какая вакса-то: вычистишь, словно зеркало, а всего четвертак стоит.
Александр очнулся, посмотрел машинально на сапог, потом на Евсея.
— Пошел вон! — сказал он, — ты дурак!
— В деревню бы послать… — начал опять Евсей.
— Пошел, говорю тебе, пошел! — закричал Александр, почти плача, — ты измучил меня, ты своими сапогами сведешь меня в могилу… ты… варвар!
Евсей проворно убрался в переднюю.
