Таю знал, как на самом деле тяжела работа оленевода. И, глядя на Клея, он видел в нём человека, бесконечно влюбленного в родную тундру, в дело, которое досталось ему по праву тундрового жителя.

Обойти оленье стадо оказалось довольно длительной прогулкой. Таю шел вслед за оленеводом, неутомимо вышагивающим по взрыхленному оленьими копытами снегу. Таю не хотел признаваться в том, что ему давно пора отдохнуть: сердце болезненно колотилось, требуя отдыха.

Таю мыслями отгонял боль. Он решил переделать свою песню. Она должна быть другой, непохожей на его другие песни. Прежде всего потому, что он будет петь для людей, которые не только являются для него слушателями, но и товарищами по работе. Новая песня должна быть песней о море, о тундре, о людях, знающих вкус соленого ветра и запах тундровых трав. Она должна не только рассказать, но и научить людей, которые её услышат, по-новому смотреть на жизнь…

Клей и Таю поднялись на небольшой холм, чтобы оттуда напрямик спуститься в стойбище. С холма они увидели трактор. Он уже сползал с перевала, и далекое трудолюбивое тарахтение отчетливо слышалось на большом расстоянии.

Таю и Емрон пробыли у оленеводов три дня. Вместе с пастухами они уходили с утра на пастбище, помогали собирать разбредшихся за ночь оленей, направлять их в долину. Долгими вечерами пастухи и гости подолгу беседовали: у них теперь было о чём поговорить — один колхоз, одни заботы…

На обратном пути Таю был молчалив и погружен в себя. На тракторных санях вместе с ним ехали пастухи на празднество по случаю слияния Нунивака и «Ленинского пути».

Таю снова и снова мысленно пробовал свою песню, и сомнение брало его — споет ли он как нужно? С ним такое редко бывало. Обычно всё, что до этого он пел, нравилось ему самому, и он был уверен, что его песни понравятся и другим — всем, кто любит море и простор…

Но теперь было не так… Это трудно передать словами, но напев и слова должны создать такое настроение, чтобы сердца людей забились чаще, чтобы кровь быстрее потекла по жилам и мысли в голове стали ясными и радостными.

Когда впереди показались огни «Ленинского пути», Емрон обернулся к Таю и сказал:

— А ведь уже близка Октябрьская годовщина. Вот тогда и будет наше празднество.

— Как же иначе? — отозвался Таю. — И наш древний песенный праздник и Октябрьская годовщина — они все народные праздники. Что же их разъединять?

Начало ноября на Чукотке — это уже настоящая зима. Редко выпадает светлый зимний день с озябшим, прячущимся за вершины гор робким солнцем. День идет на убыль с заметной быстротой. Всё ярче горят звезды на небе, красочнее и разнообразнее краски полярного сияния. Но обычная погода в эти дни — пурга. Она рыщет по тундре и побережью, выискивая последние клочки земли, оставшиеся без снежного покрова, забивает ущелья, пещеры, трещины во льдах, схватывает крепким холодом земную толщу, морозит неглубокие реки до самого дна.

Трижды заметало дома в «Ленинском пути». Теперь торчат только крыши. По ним свободно разгуливают собаки, не признающие правил уличного движения. Они спокойно мочатся около печных труб, с остервенением нюхая горький угольный дым.

Перед окнами домов вырыты снежные тоннели, такие же проходы сделаны к дверям. Всезнающий заведующий колхозным клубом Куймэль сказал, что так выглядела Помпея, засыпанная вулканическим пеплом, а потом отрытая любопытными археологами. Никто из колхозников не видел Помпеи, поэтому Куймэлю поверили.

Охотники уходили в море, промышляли нерпу и лахтака. Пушники шли в тундру. Они тщательно следили за своей одеждой. Матерчатая камлейка спорила белизной со свежим снегом, а хранящаяся на зимнем ветру одежда пахла морозным речным льдом. Пушники незаметно растворялись в снежной белизне.

Накануне празднования Октябрьской годовщины Таю впервые в эту зиму вышел в море на промысел. Он провел на льду целый день и сменил несколько разводий, пока не подстрелил нерпу. Выйдя на припай, охотник едва не повернул в привычном направлении — в Нунивак.

Таю тащил убитую нерпу. У селения его догнал Утоюк, который шел пустой

Утоюк поздравил Таю с добычей.

— А мне не повезло, — сказал он с досадой, — подстрелил нерпу. Пока разматывал ремень, она возьми да утони. Жалко…

Таю не утешал друга. Так надо.

Возле селения Утоюк предложил Таю помочь.

Таю снял упряжь и облегченно вздохнул.

Охотники шли, освещенные отблеском электрического света, льющегося из множества окон. Яркий свет пламенел, отражаясь от множества флагов, развешанных на домах. Клуб украшали цветными гирляндами электрических лампочек. На высокой лестнице стоял Ненлюмкин и прилаживал провод.

— С добычей! — крикнул он, увидя Таю и Утоюка.

Утоюк дотащил нерпу до дверей дома, где жил Таю, и отстегнул упряжку. Рочгына вынесла жестяную кружку с водой. По древнему обычаю надо было сначала «напоить» нерпу, облив ей голову водой, самому пригубить, а остаток выплеснуть в сторону моря. Таю взял кружку и вопросительно посмотрел на Утоюка. Тот сделал вид, что продолжает любоваться гирляндой электрических огней на клубном здании. Как же быть? Другое дело, когда приволочешь добычу к старой дедовской яранге, а тут — крыльцо с электрической лампочкой… Самое затруднительное было в том, что ни Таю, ни Утоюк не знали, как в данном случае поступали сами колхозники «Ленинского пути»…

Рочгына в удивлении смотрела на замешкавшегося мужа и Утоюка.

Таю как-то воровато огляделся и быстро плеснул на морду нерпы несколько капелек воды. Утоюк не видел.

— Друг, хочешь промочить горло? — громко спросил его Таю.

— Обязательно, — с готовностью ответил Утоюк и выпил остаток воды в кружке.

— Приходи завтра отведать свежего нерпичьего мяса, — пригласил его Таю. — Праздник ведь.

— Праздник, — ответил Утоюк. — Обязательно приду.

— И новую песню мою приходи слушать в клуб, — добавил Таю.