Таю слушал его и дивился человеческой непоследовательности. Казалось, понятно, что любит Иван Шипкин, о чём мечтает, но почему-то он по своей воле живет на Севере, мерзнет, проклинает мороз, но не едет отсюда в свои теплые края, где есть замечательный сеновал.

— Холодно тебе здесь, — сказал Таю, подбираясь к тому, чтобы посоветовать Ивану Шипкину переменить климат.

— Холодно! — согласился тракторист.

— Наверное, у вас там, где есть теплый сеновал, тоже тракторами землю обрабатывают? — осторожно осведомился Таю.

— Факт! — ответил Иван. — Тракторами. Я же до армии в МТС работал. Потом в танковой части служил. Привык к машине, вроде бы родственником стал ей.

— Трудно тебе здесь, — продолжал Таю. — Поехал бы к себе домой. Там всё-таки не так холодно.

Иван отставил жестяную кружку.

— То есть как это поехать домой?

— Работа там легче, — сказал Таю.

— Да вы что, дед, как это мне можно отсюда уехать? Я тут, можно сказать, только и силу собственную почувствовал, узнал, что может Иван Шипкин. Нет, пусть едет другой, а меня от Севера не оторвать.

— А что жалуешься? — недоуменно сказал Таю.

— Сам не пойму, — пожал плечами тракторист. — Обычай здесь такой. Многие жалуются…

— И ругают нашу землю, что она холодная, такая-сякая, — перебил тракториста Таю. — Что ты сделаешь человеку, который будет при тебе ругать твою родную мать или невесту? Что ты с ним будешь делать? Сочувствовать?

— А верно! — почесал темными пальцами голову тракторист. — Как это я не подумал? Извини, земляк… Вот дурья башка! Болтаешь иногда всякие глупости, и лень задуматься над словами, которые говоришь! Тьфу!

— Трудно любить нашу землю, — продолжал Таю. — И ещё труднее обмануть её любовью…

Ложились поздно. От дыхания на брезенте палатки появилась ледяная пороша. Она падала мелкими снежинками на лица спящих.

Утром прилетел вертолет. Он сел рядом с палаткой, разбудил мотором путешественников.

Летчик Петренко радостно поздоровался со всеми: он всех знал, и его хорошо знали.

— Не нужна ли какая помощь? — спросил он тракториста.

— У меня всё в порядке, — ответил тракторист. — Сегодня собираюсь быть в стаде Клея.

— А я туда лечу, — сказал Петренко. — Мы облетываем все оленеводческие бригады: вожу медицинских работников. Таю, а вы не хотите полететь в стадо на вертолете?

— С удовольствием, но не могу оставить тракториста и Емрона. Кэлы меня назначил старшим, — ответил Таю.

— Летите! — в один голос сказали Емрон и Иван Шипкин. — Мы как-нибудь уж доедем на тракторе. Не беспокойтесь, всё будет в порядке.

— Ну, если так, полечу на вертолете, — сказал Таю. — Когда ещё представится такая возможность?

В кабине вертолета, загруженном ящиками с медикаментами и какими-то аппаратами, было тесновато, но Таю уступили место возле окошка.

Завертелись лопасти, и тяжелая машина сначала повисла над тундрой, а потом полетела, оставив под собой трактор с санями и две человеческие фигурки, размахивающие шапками.

Тундра разворачивалась перед Таю, как большая картина, нарисованная талантливым художником- великаном. Это уже не была однообразная заснеженная холмистая равнина, а горный хребет, перерезанный долинами рек, угрюмыми ущельями.

Скалы то надвигались вплотную к машине, то убегали, стараясь стряхнуть с себя трепетную тень вертолета. Полет продолжался недолго, и Таю откровенно об этом пожалел, когда машина опустилась возле небольшого кочевого стойбища, состоящего из деревянного домика на полозьях и двух переносных яранг.

Клей радостно встретил гостей.

— А разве трактора не будет? — спросил он, здороваясь с Таю.

— Петренко захватил меня, — ответил Таю. — А трактор сегодня прибудет. Следом идет.

— Скорее бы, — сказал Клей. — Наши пастухи соскучились по тюленьему и моржовому мясу, жаждут полакомиться итгильгыном.

— Полные тракторные сани везем самых разных вещей, — сказал Таю. — Там найдется и чай, и табак, и итгильгын, и моржовое мясо. А пока вам придется обнажить свои торсы и показаться врачам.

— Товарищ Мухина, — взмолился Клей, увидев врача. — Вы же нас совсем недавно осматривали… Когда мы были на берегу.

— Значит, ещё раз надо, — сказала высокая женщина с мужественными чертами лица. — Задуют зимние пурги, до вас не добраться тогда… Хочу быть уверена.

Пока шел медосмотр, Таю знакомился со стойбищем. Домик на полозьях служил, видимо, и медпунктом, и клубом, и общежитием для зоотехника и учетчика. Остальные пастухи жили со своими семьями в ярангах. Таю знал, что у каждого пастуха на центральной усадьбе, в «Ленинском пути», есть хороший дом. Но не станешь жить на два дома, а оленевод пока не может обойтись без семьи в тундре.

Стадо находилось примерно в километре от стойбища. Олени паслись в широкой долине, уже скованной льдом реки. Издали стадо казалось огромным серым одеялом, расстеленным на снегу. Гигантское «одеяло» меняло свои очертания, передвигаясь по долине.

Клей первым показался врачу и вышел из домика. Он вызвался проводить Таю до стада.

Оленевод легко шел по снегу. Шаг у него был пружинистый, прыгучий. Таю по привычке, приобретенной долгими годами ходьбы по льду, осторожно ставил ногу на снег, как бы пробуя его прочность.

Клей рассказывал Таю о летовке стада, о будущем маршруте зимней кочевки.

— Скоро мы будем отсюда далеко, — говорил Клей. — И на тракторах нас не достать тогда. Будет прилетать Петренко. Хороший летчик. Знает, где искать стадо…

Стадо приближалось. Уже можно было отчетливо видеть отдельных оленей. Они с подозрением смотрели на приближающегося Таю большими выразительными глазами.

Таю хотел подойти вплотную к оленю, но рогатый отпрыгнул от него, метнув из-под копыт горсть снега.

— Боится чужого человека, — сказал Таю.

— Олень не собака, — со значением сказал Клей, — он даже своего пастуха не подпускает близко.

— Дикие, что ли? — спросил Таю.

— Нашего чукотского оленя можно назвать диким, — сказал Клей. — Мой дед рассказывал, что они ещё хорошо помнят, как по чукотской тундре бродили стада диких оленей. Вот за этими оленями кочевали чукчи-кочевники, от которых потом произошли мы — чаучу.

— Значит, — заключил Таю, — неизвестно, кто у кого пасется: люди около оленей или олени около людей?

— Вот так, — засмеявшись, подтвердил Клей.

Таю смотрел на Клея, стараясь отыскать в его облике то, что отличает одного человека от другого — по его занятию. В представлении морского охотника оленевод считался счастливейшим на свете человеком: он живет рядом с едой, пасет её. Но если спросить Клея, он бы мог рассказать не одну притчу, рисующую приморского жителя, как беспечного человека, уверенного в том, что стоит ему пойти в море, как он непременно притащит добычу и, наслаждаясь вкусом тюленьего или моржового мяса, не будет мучиться мыслью о том, что уменьшает поголовье зверей в море…