Подули северные ветры. Они гнали волну, сырой туман, дожди и холод на побережье. Ревели сирены на маяках, лучи прожекторов шарили по белым спинам высоких волн. Непогода ускорила окончание строительства домов: в Нуниваке остались только три семьи, в том числе семья Утоюка, который, по собственному выражению, покидал последним родное селение, как капитан гибнущий корабль.

Охотники ловили каждый погожий день и выходили на кита. Редко они возвращались пустые, поэтому не переставала работать жиротопка, машина возила китовое мясо в ледник, вырытый в склоне горы.

Таю томился от безделья. Он несколько раз ходил к Кэлы, просил у него береговой работы, но председатель, ссылаясь на доктора, отказывал ему.

— Поправишься, тогда любую работу проси, — говорил он в утешение.

В «Ленинском пути» день намного удлинился. В Нуниваке охотники, возвращаясь с промысла, прятались в свои жилища и без большой надобности не покидали их: кончилась охота — кончился день. А здесь, в «Ленинском пути», к вечеру народу даже прибавлялось на улицах: кто спешил в клуб, кто в магазин, в гости друг к другу, навестить детей в интернат… Переселение эскимосов из Нунивака заметно прибавило оживления в колхозе. Раньше здесь господствовали два языка — чукотский и русский, а сейчас к ним прибавился ещё и третий — эскимосский, который уверенно звучал среди новых домов, возле клуба, на разделочной площадке. Таю отметил интересную особенность: дети предпочитали говорить между собой на русском языке.

Несколько дней назад вместо доктора Вольфсона Таю навестила медсестра Алиса Руквутагина.

— А где же доктор? — спросил встревоженный Таю.

— Заболел, — ответила медсестра. — Простудился.

Таю недоверчиво посмотрел на девушку в снежно-белом халате, который очень шел к ней. У него как-то не укладывалось в голове, что врач сам может заболеть. Таю захотелось посмотреть на больного Вольфсона.

Доктор лежал возле окна и читал книгу, встопорщив кверху усы.

— Здравствуй, дорогой друг, — поздоровался Вольфсон и закашлялся. — Простыл. Не надо было мне тогда купаться…

Лежащий на кровати доктор был для Таю обыкновенным смертным и больше не внушал раздражения.

— Что же, вместе будем болеть, — примирительно сказал Таю. — Веселее будет обоим.

— Что может быть веселого в болезни? — отмахнулся Вольфсон. — Куда лучше быть здоровым… Но я быстро встану. Послезавтра уже буду на ногах. Теперь болеть не страшно. Вот когда я много лет назад впервые приехал сюда, тогда было трудно. На весь район был один врач. Да и то без лекарств. Это всё равно, что охотник без ружья. А теперь чуть что — санитарный самолет или вертолет посылают… Если бы мне тогда сказали, что Чукотка когда-нибудь станет одним из лучших районов страны по обслуживанию санитарной авиацией, я бы не поверил.

— Быстрее поправляйтесь, скоро праздник, — сказал Таю. — Через неделю придет пароход, разгрузим его, переселим оставшиеся семьи из Нунивака и устроим большой праздник.

— Новая песня будет? — спросил доктор.

— Если мне разрешишь выйти в море, обязательно будет, — пообещал Таю.

— А что же, на суше не можешь? — поинтересовался доктор.

— Не могу, — откровенно сознался Таю. — Ошибаешься, если думаешь, что песню можно сочинить где хочешь. Как я найду напев, если слушаю ветер, бродящий по земле? А мне нужен морской ветер. Он мне даст напев. Только неумелый певец пытается придумать песню. Настоящую песню надо искать, ловить, и не всякое ухо и не каждый человек это может сделать…

Доктор с необыкновенным вниманием выслушал Таю и обещал:

— Постараюсь, чтобы до праздника ты побывал в море.

За несколько дней до прихода парохода Кэлы встретил Таю на улице селения и позвал его с собой в правление.

— Есть интересные новости, — сказал председатель, садясь за стол, как будто он не мог разговаривать стоя.

— Говори, — сказал Таю.

Кэлы потянулся к сейфу и долго выбирал из связки нужный ему ключ.

— Далеко прячешь бумагу, — заметил Таю.

Развязав тесемки, Кэлы извлек из папки какую-то бумагу, украшенную печатью.

— Решение окружного исполнительного комитета, — с важностью сообщил он. — Предписывается продлить ещё на один год запрещение охоты на моржа в районе лежбища.

Кэлы положил обратно в папку бумагу и выразительно посмотрел на Таю. Похоже, что председатель был доволен.

— Не понимаю, что тут хорошего? — пожал плечами Таю.

— План по жиру мы выполнили, — начал загибать пальцы Кэлы, — по мясу на двенадцать процентов больше плана. Зачем нам ещё губить зверя? Ни к чему. Я радуюсь, что таким способом мы восстанавливаем наше старинное лежбище. Вот так, Таю. А теперь другое — надо, чтобы кто-то наблюдал за лежбищем. Я выбрал тебя. Пограничники сделают наблюдательный пункт: они поставят будочку на случай дождя и списанную стереотрубу. Пост что надо! Почти отдельная пограничная застава!

— Я согласен, — ответил Таю. — Но когда доктор разрешит мне выходить в море, пусть на мое место пошлют другого.

— Так и будет, — обещал Кэлы.

Через день Таю уже вышел на первую вахту. На гору его сопровождал выздоровевший Вольфсон. Место было выбрано удачно. Отсюда отлично было видно не только лежбище, но и весь «Ленинский путь» лежал как на ладони.

Доктор Вольфсон поглядел в стереотрубу и не мог сдержать возгласа удивления:

— Ну и моржей!

Таю сказал:

— Раньше на этом лежбище их было ещё больше. А лет пять назад не залегало ни одного моржа. Лежбище уничтожили в два года перед самой революцией американские промысловые шхуны. Им ведь были нужны только жир да кожа. Ну, ещё выбивали топорами бивни. Ободранные туши оставляли гнить на лежбище. А морж, он ведь всю жизнь в чистоте живет. Другой доктор столько не моется, сколько морской зверь — он всё время в воде. Моржи на грязное место не идут… Так и исчезло Лысогорское лежбище. Пять лет назад появились здесь первые моржи. Чисто стало. Кэлы посылал туда колхозников — убрали старые кости, моржовые головы. И вот теперь здесь целое богатство. Если разумно пользоваться этим лежбищем, можно каждый год снимать богатый урожай.

— А почему моржи выбирают именно такие места? Они, как я слышал, не вылезут на первую попавшуюся отмель.

— Правильно, — ответил Таю. — А почему они идут именно сюда, про то длинная история. Если хочешь, расскажу.

— С удовольствием послушаю, — сказал доктор Вольфсон, проведя по усам.

— «В очень давние годы, — начал Таю, — жил недалеко от лежбища эскимос Кивагмэ. Отважный и смелый он был охотник. Он догонял на своем каяке самого быстроходного моржа. А тогда моторов не было. Кивагмэ был настоящий эскимос и соблюдал все обычаи предков. Но потом в нём зародилось сомнение. Стал он думать: есть ли хозяин этих зверей и птиц, которых он добывает? Может быть, напрасно переводят добро, кидая в море жертвенное мясо, брызгая кровью? И стал эскимос пренебрегать обычаем. Бросал в море протухлое мясо, кровь небрежно лил… И видел он — удачи у него не убывает, и смеялся над теми, кто следовал глупым, по его мнению, обычаям. Время шло. И стали замечать люди, что зверя становится в море меньше, он далеко обходит их берега, идет в другие стойбища.

Но Кивагмэ был силен и вынослив. Он мог долго грести и всегда возвращался с добычей. Кругом люди голодали, а Кивагмэ был сыт, и дети у него росли круглые. Делился охотник своей добычей с соседями. А время шло. Годы набегали, морщины прибавлялись на лбу отважного охотника, из мускулов уходила неведомо куда сила.

Однажды вернулся с моря Кивагмэ с пустым каяком, буксирный ремень болтался на поверхности