жизнь всех эскимосов, живущих по ту сторону Берингова пролива. Он мне сказал недавно при встрече на льдине, что их выселили с острова, отвели им кусок голой песчаной косы и бросили на произвол судьбы. Остров, где они раньше жили, превратили в военную базу… Мне не надо спрашивать вас о том, есть ли разница между нашим переселением и ссылкой целого эскимосского селения на голодную неприветливую землю… Я кончаю свою речь выражением большой радости и благодарности партии, правительству, нашим дорогим соседям-друзьям, чукотским колхозникам, которые принимают нас как родных… Кэлы, — обратился Таю к председателю, — запиши: моя семья готова переехать.

— Записал, — громко объявил Кэлы и добавил: — Фактически бригадир Таю уже живет в «Ленинском пути»… Кто следующий?

Молчание длилось долго.

— Ну, что ты молчишь? — послышался сварливый голос жены Ненлюмкина. — И мне хочется иметь швейную машину…

Ненлюмкин поднялся со скамьи.

— Пиши меня следующим.

— Не забудь, запиши и меня, — спохватился сидящий в президиуме Матлю. — Укажи: член бригады Таю, борющейся за звание коммунистической.

— Почему записываете только с вельбота Таю? — послышался недовольный голос Хухутана. — А мы как же? В последнюю очередь? Пиши и нашу бригаду целиком.

Желающих переехать оказалось больше, чем было готово домов. Пришлось прекратить запись. Кэлы, на которого напирали эскимосы, поднял обе руки и обещал:

— Не волнуйтесь! Всех переселим! По мере того как будут готовы дома. Не волнуйтесь!

Таю повернулся к Утоюку.

— Ну, капитан, последним покинешь корабль?

— Да, — ответил Утоюк. — Надо ведь кому-то остаться здесь.

— Ты прав, — дружески похлопал его Таю. — А вместо тебя пока возьму гарпунщиком Нытогыргына.

Перед отъездом Таю снова поднялся к себе в нынлю и взял кое-какие вещи. Вот ведь какое странное существо — человек! Таю снова охватила тоска, будто умер кто-то очень близкий… Он захлопнул за собой дверь, решив, что сюда больше не вернется. Пусть молодые выберут, что надо, увяжут… А он не может…

Обратно в «Ленинский путь» плыли на вельботе. За рулем сидел Таю. Возле него примостился доктор Вольфсон. Шла крупная попутная волна. Доктор был зеленый и часто наклонялся за борт.

Таю шутливо допытывался, что он нашел интересного в морской воде. Доктор свирепо сверкал глазами на подопечного, но даже ругнуться не мог: приходилось все время держать сжатыми зубы.

Таю поднимался с берега навстречу новым домам. Ветер кинул ему в ноги завитки стружек, принес запах свежераспиленного леса. И это показалось эскимосу так давно знакомым и привычным, что он ощутил в груди радостную взволнованность, какая бывает только у охотника, возвращающегося в родной дом с промысла.

Удивительно жаркие дни стояли на побережье. Заведующий колхозным клубом, обязанный по должности всё знать, с ученым видом объяснил, что во всем виновата общая тенденция потепления Арктики.

Ребятишки купались в лагуне, радуясь теплу. Некоторые из русских жителей, разморенные жарой, кидались в воду и фыркали, как моржи.

Доктор Вольфсон ещё не разрешил Таю выходить в море. Каждое утро Таю вставал и провожал свой вельбот на промысел. Скоро должна была начаться охота на кита. Из колхозов южного побережья приходили хорошие вести: в Мечигменской губе видели большие стада китов.

Вельботы исчезали на стыке горизонта и воды, а Таю ещё долго сидел на берегу, всматриваясь в изменчивое лицо моря. Потом он долго бродил, приглядываясь к работе плотников, пробовал сам сложить печку, но стена вышла кривая, и Линеуну пришлось её перекладывать.

Когда настали жаркие дни, Таю полюбилось сидеть на берегу лагуны и глядеть на детские игры. Всё чаще приходила мысль, которую Таю гнал от себя: он стал стариком. Перешагнул тот порог, который отделяет просто пожилого человека от старика. В мальчишках он узнавал свое далекое детство, давно забытые подробности, которые никогда не пришли бы ему в голову, будь он на море.

С юга дул теплый ветер. Вместе с ветром летели утиные стаи. Они как будто знали, что никто не станет стрелять, чтобы не спугнуть моржей, собирающихся на лежбище за Лысым мысом. Изредка ловко пущенное древнее оружие ловли — бола — оплетало утку, и она камнем падала на землю.

Таю сидел на редкой траве, поглаживая ладонью её прохладную зелень. Сзади послышался кашель. Таю не повернул головы. Он узнал доктора Вольфсона. Глупо винить в болезни доктора, но разве не он заставил Таю думать о ней? Усилием воли Таю старался подавить в себе раздражение против Вольфсона, но всё чаще и чаще вступал с ним в спор, убеждая, что лучшее лекарство для него — это море.

— Сидим, дорогой друг? — спросил Вольфсон, с долгим вздохом усаживаясь рядом.

Таю не ответил.

— Искупаться, что ли? — небрежно сказал Вольфсон и вдруг, к удивлению Таю, стал раздеваться.

Он скинул побуревший пиджачок, пузырчатые на коленях брюки и долго расстегивал мелкие пуговицы на рубашке. С тонкими ногами, покрытыми темной порослью жестких волос, в широкой темной рубахе и в трусах, доктор походил на старого оленя-быка. Тело его было тощее, с выпирающими костями. Вольфсон несколько раз присел и мелкими шажками побежал к воде. Через секунду он уже плыл, бочком держа голову над водой.

— Эх, хорошо! — фыркал он. — Водичка жжет! Уф!

Когда доктор вышел из воды, волосы на ногах поднялись от холода торчком.

— Студеная вода! — сказал доктор, отряхивая с себя капли. — Дорогой друг, был бы ты здоров, я бы с тобой на пари вон до того острова поплыл.

— Не вышло бы, — ответил Таю.

— Да я реку Рось переплывал, — похвастался Вольфсон. — Есть такой приток Днепра.

— Не умею я плавать, — сказал Таю.

— Как же? — растерянно произнес доктор. — Ты же всю жизнь на море.

— Ни один эскимос в Нуниваке не умеет плавать, — ответил Таю. — Море очень холодное. Такого теплого лета, как сейчас, на моей памяти ещё не было… Живем на море, а держаться на воде не можем. Бывало, в начале зимы, когда лёд ещё тонок, провалится охотник в воду, и если некому подать ему помощь, он камнем идет ко дну.

Доктор оделся и снова сел рядом.

— Утки летят, — сказал он.

— Что-то ещё за утками несется, — отозвался Таю, вглядываясь в противоположный холмистый берег лагуны. — Похоже, что вертолет. Точно!