наши снаряды в сторону, отбрасывают их назад.

— Если ты все это придумал, — вскричал Мюллер, — то я тебя убью.

— Клянусь, это правда.

— А когда это началось?

— В прошлом году.

— И что происходит? Эти существа все больше и больше людей в нашей Галактике превращают в живые трупы?

— По мнению Бордмена, у нас есть возможность остановить это.

— Как?

Раулинс пояснил.

— Они, наверное, не отдают себе отчета, что мы тоже разумные существа. Потому что мы не можем с ними договориться. Они немые. Общаются каким-то телепатическим способом. Мы пытались по-разному передать им информацию, бомбардируем их на всевозможных частотах, но все напрасно. Видимо, они нас не понимают. Бордмен считает, что если бы мы убедили их в том, что у нас есть чувства и душа, то они, может быть, оставили бы нас в покое. Бог знает, почему он так думает. Вполне возможно, что у этих существ есть какой-то план, по которому они собираются поработить полезных, по их мнению, созданий, не наделенных, однако, разумом. Поэтому если бы мы смогли им доказать…

— Но ведь они должны видеть, что у нас большие города, что мы уже вышли в космос. Разве это не доказательство нашего разума?

— Бобры тоже строят плотины, но ведь мы не заключаем с ними союза, не платим за возмещение убытков, когда осушаем их территорию. Мы знаем, что по каким-то нашим правам чувства бобров в расчет не принимаются.

— Знаем? Скорее всего, мы считаем, что бобров можно уничтожать. И это значит, что все рассуждения об уникальности разумных существ — просто болтовня. Мы, конечно, умнее обезьян, но разве это качественная разница? Или мы считаем себя умнее, потому что можем регистрировать наши знания?

— Я сейчас не буду вдаваться в философские дискуссии, — резко ответил Раулинс. — Я только объяснил тебе ситуацию… насколько это касается тебя.

— Хорошо. Насколько это касается меня?

— Бордмен убежден, что мы действительно можем выгнать этих бестий из нашей Галактики. Если докажем им, что мы ближе всех созданий, которых они держат в рабстве, подошли к их уровню разума. Если как-нибудь покажем им, что мы тоже что-то чувствуем, переживаем. Что у нас есть желания, стремления, мечты.

Мюллер сплюнул и процитировал:

— «Или у Иудея нет глаз? Или у Иудея нет рук, членов, органов, разума, чувств, страстей? Когда нас уколешь, разве у нас не течет кровь?» Шекспир. «Венецианский купец».

— Именно так.

— Но не совсем так, раз уж они не знают речи.

— Не понимаешь? — спросил Раулинс.

— Нет. Я… да. Так, теперь я понимаю.

— Среди миллиардов людей есть только один человек, который говорит без слов. И он выражает свои самые скрытые чувства, обнажает свою душу. Мы не знаем, на какой частоте, но, может быть, они в этом разберутся.

— Да. Да.

— Поэтому Бордмен хотел просить тебя, чтобы ты еще раз послужил человечеству. Чтобы полетел к этим существам. Чтобы позволил им воспринять то, что ты излучаешь. Чтобы показал им, что мы нечто большее, чем животные.

— Зачем тогда понадобилась эта болтовня об излечении, о том, чтобы забрать меня на Землю?

— Трюк. Ловушка. Ведь мы должны были как-то вытянуть тебя из этого лабиринта. Потом мы объяснили бы тебе, в чем дело, и попросили бы тебя помочь.

— Признав, что излечение в любом случае невозможно? И вы допускаете, что я пошевелил бы хоть пальцем для защиты человечества?

— Твоя помощь могла бы и не быть добровольной.

Теперь все это излучалось с огромной силой — ненависть, мука, ревность, зависть, страх, страдание, упорство, ехидство, обида, пренебрежение, расстройство, злая воля, бешенство, резкость, возмущение, жалость, совесть, боль и гнев — весь этот огонь. Раулинс отшатнулся, как ошпаренный. Мюллер оказался на дне одиночества. Трюк. Все это было только трюком! Еще раз стать орудием Бордмена! Он весь кипел. Говорил немного. Это само изливалось из него бурным потоком.

Когда он овладел собой, то спросил:

— Значит, Бордмен бросил бы меня на растерзание этим чужакам даже вопреки моей воле?

— Да, он сказал, что дело очень важное, чтобы оставлять тебе свободу выбора. Твое желание или нежелание в расчет тут не принимались бы.

Со смертельным спокойствием Мюллер ответил:

— И ты участвуешь в этом заговоре. Не понимаю только, зачем ты мне все это рассказываешь?

— Я подал в отставку.

— Ну, конечно.

— Нет, правда. Я участвовал в этом. Рука об руку с Бордменом… и лгал тебе… Но я не знал финала. Того, что у тебя не будет выбора. Поэтому я должен был сюда придти. Я бы не позволил им это сделать, я должен был все сказать тебе.

— Очень мило с твоей стороны. Значит, у меня есть альтернатива, да, Нед? Я могу дать вытащить себя отсюда, чтобы снова стать козлом отпущения Бордмена… Или могу застрелиться, послав человечество ко всем чертям.

— Не говори так, — взволнованно сказал Раулинс.

— Почему? Ведь у меня только такой выбор. А раз уж по доброте сердечной ты предоставил мне возможность выбирать, я могу выбрать то, что захочу? Ты принес мне смертный приговор, Нед.

— Нет!

— А как это называть иначе? Я должен снова дать себя использовать?

— Ты мог бы сотрудничать с Бордменом, — Раулинс облизал губы. — Я знаю, это кажется сумасшествием, но ты мог бы показать ему, какого покроя ты человек. Забыть о своих обидах. Подставить вторую щеку. Помнить, что Бордмен — это еще не все человечество. Есть и миллионы, миллионы людей…

— Господи, прости им, они не знают, что творят.

— Правильно!

— Каждый человек из этих миллионов избегал бы меня, если бы я попытался к нему приблизиться.

— Ну и что? Здесь ничего нельзя сделать! Но ведь эти люди такие же, как ты!

— И я один из них! Только они не думали об этом, когда отталкивали меня!

— Ты размышляешь нелогично.

— И не собираюсь. И даже если бы я мог полететь как посол к этим радиочудовищам и хоть как- нибудь повлиять на судьбы человечества, во что все равно никогда не поверю, то, и тогда мне было бы очень приятно уклониться от такой обязанности. Благодарю, что ты предостерег меня. Теперь, когда мне уже известно, о чем идет речь, я нашел оправдание, которое все время искал. Я знаю тысячи мест, где смерть подстерегает быстро и почти безболезненно. Я…

— Прошу, не двигайся, Дик, — сказал Бордмен, останавливаясь примерно в тридцать метрах за спиной Мюллера.