проникнута юмором, который свидетельствует о критическом взгляде писателя на явления жизни.
Герой повести «Счастливая ошибка» — молодой аристократ Егор Петрович Адуев. Происходит он из «знаменитого рода» и владеет «тремя тысячами душ и другими весьма удовлетворительными качествами жениха и мужа». Он «пламенно, со всею силою мечтательного сердца» влюблен в молодую красавицу баронессу Елену Карловну Нейлейн. Не чужда этому чувству и героиня. Но некоторыми своими привычками и поступками она сбивает с толку и себя и своего возлюбленного. Между ними возникает конфликт: пылкая любовь юноши наталкивается на легкомысленное кокетство избалованной вниманием светской девушки. Счастливый случай («ошибка») сводит их опять вместе. Пережитая горечь разлуки помогает Елене серьезно взглянуть на свое чувство.
Рисуя любовь Адуева к Елене, Гончаров как будто остается в пределах романтических традиций. Фразеология переживаний героев вполне выдержана в духе светских повестей. Но в данном случае Гончаров не идет против правды: такая фразеология, такой язык действительно были характерны для романтиков из дворянско-аристократической среды.
С насмешкой относится писатель к романтическому неистовству Адуева и осуждает пустоту светских нравов.
В «Счастливой ошибке» Гончаров, следуя Грибоедову и Пушкину, психологию и поступки своих героев обуславливает окружающей их средой и условиями их воспитания, чего вовсе не делали писатели- романтики. Он ставит знаменательный для русской литературы сороковых годов вопрос: кто же виноват в том, что страдают герои, страдает человек? И сам же отвечает: «По-моему, никто». По мнению автора повести, поведение Елены «происходило из особого рода жизни. На ней лежал отпечаток той эпохи, в которой она довершила светское воспитание, того круга, в котором жила с малолетства».
Такое же объективно-реалистическое объяснение дает Гончаров характеру и поступкам Адуева.
Однако реализм «Счастливой ошибки» не глубок. Еще весьма абстрактно, общо у автора понятие о среде и обстоятельствах, в которых формируется характер человека. Так, например, остается неясным, почему «опыт жизни» принес молодому Адуеву только «горькие плоды — недоверчивость к людям и иронический взгляд на жизнь», почему он «перестал надеяться на счастье» и отчего «у него было нечто вроде «горе от ума».
Своего героя Гончаров уподобляет то Чацкому и Онегину, то, наоборот, — романтику Ленскому или «кавказскому пленнику». Так, подобно Чацкому и Онегину, Адуев «воротился из чужих краев, усталый, недовольный ничем» и вместе с тем «его тяготило мертвое спокойствие, без тревог и бурь, потрясающих душу». Такое состояние он называл «сном, прозябанием, а не жизнью». То он ищет гордого уединения, жаждет чистой любви и, как все «романтики жизни», надеется, что любовь «примирит его с жизнью», то, оскорбленный, мечет громы и молний по адресу бездушного и лицемерного света. В любви и ревности он тот же Ленский. «Признаюсь, — говорит он Елене, — до сих пор я существовал только любовью к вам, и любимою моей мечтою была — ваша любовь». Но заподозрив Елену в неискренности, он исступленно восклицает: «Сколько лукавства, притворства, кокетства!» Словом, он говорит и чувствует точно так же, как и романтик Ленский.
Что же хотел сказать Гончаров, соединяя в Егоре Адуеве черты столь различных людей, как Чацкий, Онегин и Ленский? Как следует расценивать образ Адуева? Как простое подражание литературным типам или как нечто новое в художественном отображении действительности?
Рисуя Егора Адуева, Гончаров шел как бы по стопам Грибоедова и Пушкина, но был вместе с тем далек от подражания им. Он пытался по-новому подойти к образу романтика. Он видел, что и Онегин, и Чацкий, и Ленский явились правдивым и ярким олицетворением черт определенного типа людей. Но поскольку менялась действительность, претерпевали изменения и типы этих людей. Наступил кризис дворянской революционности, вырождался и перерождался дворянский романтизм, мельчал и пустел тип дворянского романтика. Повторное появление Чацких и Онегиных было уже невозможно. Вместо них дворянский класс порождал другую разновидность романтиков. Именно эту трансформацию типа дворянского «романтика жизни» видел и чувствовал Гончаров. И вот эти свои наблюдения он стремился выразить в образе Егора Адуева. Но вполне этот образ Гончаров смог глубоко понять и нарисовать лишь несколькими годами позже — в «Обыкновенной истории» (1847 год).
В образе Егора Адуева намечены также черты (хотя и очень схематично), которые впоследствии более полно и четко будут выражены в Обломове. Адуев, «мысленно назвав Елену своею», как и Обломов, «составил себе теорию счастья». Начав «практически» приводить ее в исполнение, он прежде всего решил преобразить старый отцовский дом «в светлый храм любви». Адуев, как это будет и с Обломовым, «часто задумывался о том, как введет милую хозяйку в дедовский приют и начнет новую эпоху жизни. Хозяин, благодетель своих подданных, муж, обладатель прелестной женщины и потом — вероятно, отец. Какая будущность!» Но у Адуева возникают подозрения, что Елена неверна ему. «Все погибло! Великолепное здание мечтаний рушилось!» — восклицает автор и насмешливо добавляет, имея в виду незадачливого героя: «Он совсем оторвал пуговицу и до крови расцарапал ухо». Вторжение в повествование юмористической нотки весьма примечательно. Этот прием разрушения иронией романтической патетики в переживаниях героев станет со временем излюбленным у Гончарова.
«Счастливую ошибку» Гончарова следует расценить как первую его попытку обличения крепостнических нравов. Автор осуждает барски-сумасбродное отношение Адуева к нуждам и просьбам своих крестьян. Гончаров показывает, что судьба крестьян всецело зависит от настроений Адуева, его успехов или неудач в любви. Ему ничего не стоит отказаться от своих обещаний уважить их просьбы о недоимках или рекрутчине, да еще и пригрозить не в шутку. Егор Адуев восторженный романтик, но и крепостник. «Видно, в покойника барина пошел!» — говорят о нем его крепостные люди. Но когда судьба нанесла ему «оглушающий удар счастья», в душе Адуева пробуждается нечто вроде раскаяния. Он просит прощения у своего слуги за обиду и объявляет ему, что отпускает «на волю», а с крестьян снимает все недоимки и ссужает «десять тысяч на помощь самым бедным». Все благодеяния, однако, Адуев совершает не в силу какого-либо идеала или убеждения. Здесь, конечно, всего лишь барская прихоть, плод романтического восторга. Это разоблачение лицемерной гуманности барина-крепостника — одна из самых важных реалистических черт «Счастливой ошибки».
В последующие десятилетия в русской литературе пройдет целая вереница так называемых «кающихся дворян». Но Гончаров принадлежал к числу тех писателей-реалистов, которым была чужда какая-либо идеализация людей этой категории. Мотивы гражданского раскаяния мы находим в облике Обломова, но они нужны романисту отнюдь не для того, чтобы вызвать снисхождение к своему герою, а наоборот, чтобы показать всю фальшь, лицемерие, лживость этих романтических порывов Обломова. Чуть- чуть будет каяться и «застарелый» дворянский романтик Райский в «Обрыве», говорить — именно только говорить! — о своем желании дать волю крепостным. Знаменательно, что этот мотив Гончаров внес уже в «Счастливую ошибку», которая была написана в конце тридцатых годов.
Дальнейшее творческое развитие Гончарова протекало в живой связи с общим ходом русской литературы. Важным шагом Гончарова на пути к реализму явился его «юмористический очерк нравов из чиновничьего круга» — «Иван Савич Поджабрин».
Написан очерк был в 1842 году, но опубликован автором лишь в 1848 году. Как по жанру, так и по ряду других признаков «Иван Савич Поджабрин» может быть отнесен к числу так называемых «физиологических очерков». По замечанию Гончарова, «тогда это было в ходу».
Возникновение этого весьма популярного жанра в начале сороковых годов было обусловлено реальными запросами как литературы, так и самой жизни. «Физиологические очерки» явились прямой и непосредственной реакцией на романтическую повесть с ходульными героями, неестественно- преувеличенными страстями и вычурным языком. В отличие от этой чуждой народу литературы, «физиологические очерки» выражали стремление к сближению литературы с жизнью, к показу действительности в ее истинном, неприкрашенном, так сказать, «натуральном» виде.
Предметом изображения в них, по преимуществу, являлся быт, или, как тогда принято было говорить, «физиология жизни», разных слоев городского (чаще всего — петербургского) населения: труженики, мелкое чиновничество, разночинная интеллигенция, обитатели «углов» и т. п.
Наряду с сочувствием к тяжелой доли рядовых людей в этих произведениях проявлялась с большей или меньшей резкостью критика отрицательных и уродливых явлений русской действительности.
