Восточное крыло получило автономию (ВОТ СМЕХ-ТО!). Шуму было на весь белый свет. Председатель Хараппа нанес визит в Организацию Объединенных Наций и во всем своем блеске и неистовстве выступил на Генеральной Ассамблее, наорав на это собрание бесплодных скопцов.

— Пока я жив, вам не уничтожить нашу страну! Весь народ внимает мне! Ноги моей не будет здесь, в этом гареме шлюх в мужском платье.

Он возвратился домой и взял бразды правления остатками земли Господней. А шейх Бисмилла, инициатор раскола, стал заправлять на востоке, в краю джунглей. Позже на его дворец было совершено нападение, его со всей семьей изрешетили пулями. Этого следовало ожидать. Дикари и есть дикари.

Но вот незадача: в течение всей войны по радио ежечасно передавали сводки о славных победах войск Западного крыла в восточных топях. В последний день, в одиннадцать часов пополудни, радио огласило самую живописную сводку о победе отечественного оружия. А в полдень народ известили о, казалось бы, невозможном: о безоговорочной, постыднейшей капитуляции, о страшном поражении. Замерло движение на городских улицах, по всей стране и думать забыли об обеде. В деревнях остался некормленным скот, неполитой земля, хотя стоял зной. Председатель Искандер Хараппа, став премьер-министром, правильно посчитал, что народ отнесется к немыслимому поражению с праведным негодованием, подогретым стыдом. Какая беда столь внезапно свалилась на армию, подкосив ее под корень? Какие силы обратили победу в поражение буквально в одночасье?

— Ответственность за этот роковой час лежит по праву на руководителе страны, — провозгласил Искандер Хараппа.

Не прошло и пятнадцати минут, как полицейские с собаками окружили дом теперь уже бывшего президента Пуделя. Самого его препроводили в тюрьму — дожидаться приговора за военные преступления. Однако, поразмыслив, Искандер решил, что народ, раздосадованный поражением, жаждет поскорее заключить мир, не докапываясь долее до корней стыда. И премьер-министр предложил Пуделю прощение при условии, что тот останется под домашним арестом.

— Вы у нас точно грязное белье, — скажите спасибо, что вас на камушке не раскатали и не потрепали хорошенько, — сказал Искандер несостоятельному вояке.

Нашлись циники, посмеявшиеся над прощением президента. Собственно, и упоминать-то об этом не стоило — ведь у каждого народа есть свои нигилисты. Такие-то людишки и заявили, что Искандеру Хараппе гражданская война, разодравшая страну, была, как никому, на руку. Они распускали слухи о его прямой причастности к печальным событиям.

— А Пудель всегда у Хараппы в любимцах ходил, — злопыхали они из своих жалких щелей, — совсем ручной был, только что из рук Хараппы не ел.

Такие вот вечно всем недовольные типы — уродливая действительность нашей жизни.

Председатель Хараппа жаловал их только презрением. На двухмиллионном митинге он вдруг распахнул рубашку.

— Мне нечего скрывать! — крикнул он. — Говорят, война мне была на руку. А меж тем я безвозвратно потерял половину родины. Так где ж моя нажива? Где выгода? Где удача? Народ мой, твое сердце кровоточит от боли! Вот, смотрите, в моем сердце те же раны. — И Искандер рванул на груди рубаху, разорвал ее надвое, выставив на обозрение плачущего, кричащего люда свою безволосую грудь. (Нечто подобное сделал когда-то на экране молодой Ричард Бертон в фильме «Александр Великий». Солдаты полюбили Македонского за то, что он показал им свои боевые шрамы.)

Некоторые личности столь велики, что развенчать их под силу только им самим. Разбитой армии нужен новый командир. Отправив в отставку опозорившегося старого вояку, Искандер поставил Резу Хайдара во главе армии.

— Он будет работать на меня. Себя он уже скомпрометировал, — решил Искандер, этой единственной ошибки хватило, чтобы покончить с самым толковым правителем за всю историю страны, которой так не везло на лидеров — будто над ней довлело проклятье.

ОН ВЫЗЫВАЛ ВСЕОБЩУЮ ЛЮБОВЬ, ЧАРОВАЛ, И ЭТОГО ЕМУ НЕ ПРОСТИЛИ.

В Мохенджо Арджуманд переполняли воспоминания, и услужливая память переплавляла их в золотые магические образы.

Во время избирательной кампании к Искандеру, не таясь от дочери и жены, приходили женщины и признавались в любви. Древние старухи в деревнях вскарабкивались на деревья и кричали проходившему мимо кумиру: «Эх, сбросить бы мне годков тридцать!» Мужчины, не стыдясь, целовали ему ноги. Почему Искандера так любили?

— Я — их надежда, — объяснял он дочери.

Наша любовь непременно откликается (так или иначе) в сердцах. И люди видели, как полнится любовью душа Искандера, как, переливаясь через край, она омывает и очищает их души. Откуда у председателя столько любви? Уж Арджуманд-то знала, как знала и мать. Искандер, воздвигнув дамбу на пути к Дюймовочке Аурангзеб, пустил свои чувства по новому руслу, изменил их течение.

Поначалу Арджуманд даже нанимала фотографов, чтобы те незаметно снимали Дюймовочку: то в саду — она опирается на палку, то на базаре — с ощипанной курицей, то под душем — нагая, она походила на длинный сушеный финик. Арджуманд оставляла фотографии на виду у отца.

— Всемогущий Боже, да ты посмотри, ей пятьдесят, а на вид — все сто! Ну уж никак не меньше семидесяти! И что в ней привлекательного?

Одутловатое лицо, синие — точно шрамы — вены на ногах, редкие, седые, неухоженные волосы.

— Перестань подсовывать мне эти снимки! — кричал Искандер на дочь (она запомнила это хорошо, ведь отец никогда не повышал на нее голос). — Всему виной — я, думаешь, не понимаю?!

КОСНИСЬ ТЕБЯ ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК, И ТЫ БЫСТРО СОСТАРИШЬСЯ, НО ЖИТЬ ЕЩЕ ДОЛГО, А НА ДУШЕ ПУСТО. У Искандера Хараппы была удивительная способность: он убыстрял бег времени для всех знакомых женщин. Дюймовочке исполнилось пятьдесят, она была уже совсем не та, что во времена индюшачьего погрома; пожалуй, даже воспоминаний о своей красоте у нее не сохранилось. Изменили страдания и Рани, но не так разительно — ведь она видела Искандера куда реже. Правда, все долгие годы она жила надеждой, и вот стало ясно, что она вновь нужна мужу, но нужна только затем, чтобы стоять рядом на предвыборных митингах, и былого не вернуть. Тогда она смиренно возвратилась в Мохенджо; видно, ее любовь нужна лишь павлинам да домашней птице, ее удел — спать в одинокой постели да любоваться юными белыми деревенскими женами — бадминтонистсками. Она уже не живая душа, а часть усадьбы, ее кроткий и привычный всем дух, древний и поросший паутиной, как и сам дом.

Да и для Арджуманд время проносилось чересчур быстро: она рано повзрослела, поумнела, набралась прозорливости.

— Нам не вынести твоей любви. Она нас раньше тебя в могилу сведет, — говаривала она отцу.

Но, как выяснилось, и жене и дочери суждено пережить Искандера.

С Дюймовочкой он более не виделся, не звонил, не писал писем, не упоминал ее имени, на глаза попадались лишь фотографии, которые подсовывала дочь, и больше ничего. А вся любовь стала изливаться на людей, пока в один прекрасный день генерал Хайдар не лишил их этого источника.

Пила из источника и Арджуманд, пила вдосталь. Вместе с отцом она переехала в новую столицу на севере, где располагалась резиденция премьер-министра. Некоторое время с ней переписывалась мать, предлагала женихов, даже присылала их фотографии. Но Арджуманд рвала в клочья и письма, и снимки и отправляла обратно. Так расправлялась дева Кованые Трусы с вероятными женихами не один год, мать потеряла всякую надежду и предоставила дочери идти избранным путем. Когда Искандер стал премьер- министром, дочери исполнилось двадцать три года; однако выглядела она старше, и несмотря на все еще яркую красоту, к ее радости, с годами замужество грозило ей все меньше, пока искатели ее сердца не перевелись совсем. Не выясняла она отношений и с Гаруном. ОН ДАВНО МНЕ ДУШУ В КЛОЧЬЯ РАЗОРВАЛ.

Арджуманд Хараппа, выучившись на юриста, не щадила сил для молодой революции: выгоняла из дворцов богачей-заминдаров, открывала застенки, нежданно-негаданно наведывалась на виллы кинозвезд и лично вспарывала обоюдоострым длинным ножом матрацы, откуда сыпались многочисленные купюры, сокрытые меж пружин и нажитые отнюдь не праведно. В суде она выносила обвинения врагам государства с выверенной жестокостью, из-за чего ее прозвище приобрело далеко не шутливый оттенок. Однажды, приехав в свою адвокатскую контору, она обнаружила, что ночью какой-то шутник проник в комнату и