нее полевых цветов. Примирилась с тем, что всю жизнь делила супружеское ложе с мужчиной, никогда не заботившимся о том, чтобы доставить ей удовольствие, потому что удовлетворение сексуальной потребности у Абдуллы занимало не более двух минут. Фирдоус глубоко трогала его заботливость по отношению к детям и постоянные усилия улучшить жизнь односельчан. Однако после того как ему стало крючить руки, что-то в нем изменилось. Сочувствия к другим становилось все меньше, мысли его поглощала жалость к самому себе. Следовало отдать ему должное: он, и никто другой, удержал Шалимара от страшного злодеяния, но, похоже, этот поступок был последним деянием угасающей личности прежнего Абдуллы — деревенского старосты, от природы одаренного терпимостью, рассудительностью и душевной теплотой. Все чаще сквозь этот привычный облик проступали черты нового Абдуллы — калеки. «В холодном краю женщина не должна связывать свою жизнь с холодным, бесчувственным мужчиной», — неожиданно подумала Фирдоус, уже подходя к палатке. Мысль о самой допустимости ухода от мужа настолько поразила Фирдоус, что телевизионное чудо, ради которого она проделала столь долгий путь, оставило ее почти равнодушной, пока не начали передавать последние известия. Из-за омертвлявшей, а зачастую искажавшей истинный ход событий строгой правительственной цензуры вечерние новости у местной публики успехом не пользовались. Большая часть людей вышла на свежий воздух — покурить, поболтать, посплетничать всласть. И хотя, находясь в палатке, все сидели вперемешку, составляя общую зрительскую аудиторию, выйдя, они разделились на две группы — индусов и мусульман. Фирдоус Номан, оказавшаяся здесь впервые, осталась сидеть на своем месте. В новостях сообщили, что самолет Индийских авиалиний под названием «Ганга» — в честь великой реки — оказался захвачен террористами пропакистанского толка, двоюродными братьями Куреши, которые вынудили летчиков доставить их на территорию Пакистана. Пассажиров они выпустили, самолет взорвали, а сами сдались пакистанским властям. Те для вида их арестовали, но требование Индии об экстрадиции братьев отклонили. «Совершенно очевидно, — говорилось в сообщении, — что за этим инцидентом стоит главарь террористов Макбул Бхатт, который в настоящее время базируется со своими сообщниками на территории Кашмира с полного согласия и попустительства пакистанского руководства». Сам Зульфикар Али Бхутто посетил их лагерь в Лахоре и при этом назвал их «борцами за свободу», а также заявил, что их героические действия есть знак того, что в мире нет такой силы, которая может сломить сопротивление Кашмира. Он пообещал далее, что его партия намерена установить постоянные контакты с кашмирским «фронтом национального освобождения» с целью сотрудничества и оказания помощи и что помощь будет оказана и самим угонщикам самолета. «Таким образом, — говорилось далее, — теперь связь пакистанского правительства с террористическим движением стала для всех очевидной. Наверняка, — предположил диктор, — после инсценировки судебного процесса бандитов выпустят на свободу и назовут героями. Тем не менее это ничуть не повлияет на решение правительства Индии: земли Джамму и Кашмира являются неотъемлемой частью Индии — и точка». Когда после окончания передачи зрители снова заполнили палатку, Фирдоус поднялась и сообщила всем последние новости. Составлявшие меньшинство индуисты единодушно осудили братьев-предателей Куреши и их вдохновителя Макбула Бхатта за стремление дестабилизировать обстановку в Кашмире, в то время как представленное мусульманами большинство принялось так же дружно прославлять захватчиков самолета, и их торжествующие выкрики заглушили голоса протеста со стороны хинду. В этом собрании уже не было места давним разногласиям ширмальцев с пачхигамцами, и мнения разделились не между мужчинами и женщинами, как это часто бывало, — пропасть пролегла между представителями двух конфессий. Мусульмане косились на оппонентов-хинду чуть ли не с открытой враждебностью, хотя всего минуту назад все вместе шутили и покуривали возле палатки. Атмосфера недоверия угнетающе подействовала на хинду, и они, словно по молчаливому уговору, поднялись и покинули палатку. Фирдоус вспомнилось последнее прорицание Назребаддаур: «Грядущее настолько страшно, что ни один пророк не отыщет слов, чтобы описать его», — и у нее пропал всякий аппетит смотреть телевизор.

Путь между Ширмалом и Пачхигамом являл собою обычную пыльную и ухабистую дорогу, окаймленную тополями. От тянущихся по обеим ее сторонам полей она была отгорожена невысокой кирпичной кладкой — бундом.

Клоун Шалимар поджидал Фирдоус на этой дороге, где-то на полпути. В палатке его не было. Его вообще не было в Пачхигаме уже несколько недель, потому что департамент по делам культуры направил пачхигамскую труппу развлекать жителей и армейские части в места, менее всего для развлечения подходящие, — в деревни, расположенные в непосредственной близости от фактической границы, пролегающей через располосованное сердце Кашмира. Абдулла поручил своему самому одаренному сыну на этот раз самостоятельно возглавить труппу.

— Рано или поздно тебе все равно предстоит это сделать, — произнес сарпанч своим новым, лишенным каких бы то ни было эмоций голосом, растирая онемевшие пальцы. — Так что можешь стартовать прямо теперь, в этом богом забытом углу. Демонстрировать свое искусство деревенским тупицам и индийским солдатам, для которых я и приличных слов-то подобрать не могу.

Политические взгляды Абдуллы, как и он сам, существенно изменились, руководители Индии его глубоко разочаровали: они то держали его тезку, шейха Абдуллу, в тюрьме и вели с ним тайные переговоры, то возвращали ему свободу и власть на условиях, что он будет поддерживать присоединение Кашмира к Индии, после чего он снова впадал в немилость, поскольку, несмотря ни на что, продолжал настаивать на автономии.

— Кашмир для кашмирцев, — стал говорить Абдулла, повторяя слова своего тезки. — Всех остальных почтительнейше просим удалиться, потому что если нас и дальше будет «защищать» подобная армия, то нам грозит полное уничтожение.

Ночь стояла безлунная, к тому же Шалимар был одет во все черное и лежал на поле за бундом, поэтому, когда он возник перед Фирдоус, будто оживший тополь, она страшно перепуталась.

— Я спал, — произнес он, и мать мгновенно догадалась, что кроме буквального смысла в его словах скрыт и другой: он хотел сказать, что для него наступил поворотный момент, и потому она не стала одергивать сына, несмотря на то что он говорил как в бреду и употреблял слова, которые его отец избегал произносить даже в своем теперешнем состоянии; говорил он как человек, решившийся на смерть. Ледяным холодом обдало материнское сердце.

— Я тратил время понапрасну, — говорил клоун. — Единственное, чему я научился, — это ходить по проволоке, падать как идиот и смешить дураков. Все это теперь никому не нужно, и не только из-за глупого телевидения. Я так долго смотрел на зло, что перестал его замечать, но я больше не сплю, я понял, что реальная жизнь хуже самого страшного сна. Эти люди в танках — они прячут лица, чтобы мы никогда не узнали их имен; эти истязательницы-женщины, более бесчеловечные, чем мужчины; люди из колючей проволоки и люди, от которых бьет током, которые поджарят тебе яйца, попадись ты им в руки; люди, несущие пули, и люди, сотканные изо лжи, — и все они здесь, у нас, ради свершения чего-то очень важного, а это важное — затрахать нас всех до смерти. Теперь я проснулся и тоже готов совершить кое-что очень важное, но я один и не знаю, как это сделать, поэтому мне нужна ты. Скажи, как мне связаться с Анисом.

Их черные накидки-пхираны хлопали на ветру, как крылья ночных птиц.

— Возблагодари Всевышнего, что ты мужчина, а не женщина-мать, — ответила она, — потому что сейчас ты бы порадовался, что твои рассорившиеся сыновья готовы помириться, но тут же и ужаснулся бы при мысли, что обоих твоих детей, возможно, ждет смерть, и эта смесь радости и ужаса невыносимо тяжела.

— Возблагодари Всевышнего, что ты не мужчина, — отозвался он, — потому что когда мужчина просыпается, он видит, что вокруг него — одни враги. Одни прикидываются, что нас защищают, но на самом деле это — винтовки, форма цвета хаки, алчность и смерть; другие прикидываются, что хотят избавить нас от ига во имя нашего общего с ними Бога, но и они из того же самого теста; а есть еще и третьи — эти живут среди нас, у них изуверские имена, они совращают нас, а потом предают, и смерть для таких — слишком мягкое наказание. Самые же страшные — это те, кого мы не видим, те, которые дергают нас, словно кукол, за невидимые нитки. Вот с этим невидимым врагом, который сидит незнамо где у себя в дальней стране, я и хочу встретиться лицом к лицу, и если для этого мне придется прорубать себе дорогу через всех остальных, то я готов.

Фирдоус хотелось просить и умолять, чтобы он выкинул из головы чудовищ своих дневных кошмаров, позабыл об исчезнувшем америкашке, простил жену, принял бы ее обратно и жил бы с ней в радости и