Устроители свадеб требовали, чтобы
Естественно, Бунньи знала о растущей популярности отца на новом поприще, но ей и в голову не приходило, что это приведет к столь крутому, кардинальному изменению в его карьере. Теперь, когда с появлением Гопинатха это раскрылось, она от неожиданности пришла в такую ярость, что уже не выбирала слова.
— Ах, так! — выкрикнула Бунньи прямо в лицо растерянному отцу. — Тебе, значит, разонравилось учить? Тогда знай, что мне разонравилось учиться! Если мой отец, ученый философ, предпочел жарить цыплят, то, может, и я найду себе какое-нибудь другое занятие. Кому интересно быть дочерью? Стану-ка я, пожалуй, чьей-нибудь женой!
Она себя не помнила, из нее выплеснулась та неуправляемая бесшабашность, которая с некоторых пор стала так пугать ее клоуна Шалимара. Когда она увидела несчастное лицо отца, когда заметила, как навострил уши Гопинатх, то немедленно пожалела о том, что причинила боль человеку, беззаветно любившему ее со дня появления на свет, да к тому же позволила себе сделать это в присутствии постороннего. Откуда ей было знать, что пандит Гопинатх Раздан, дальний родственник ее отца, был в то же время секретным агентом, засланным в Пачхигам для выявления подозрительных элементов, тем более что скопище актеров всегда служило естественной средой для возникновения мятежных настроений. Гопинатху было приказано докладывать о результатах своей деятельности непосредственно полковнику Качхвахе, чтобы тот, в свою очередь оценив информацию, дал рекомендации о принятии соответствующих мер. Ни одна живая душа в Пачхигаме не догадывалась о том, кто есть Гопинатх на самом деле: личина, которую он носил, и без того была настолько одиозно-непривлекательна, что трудно было себе представить, чтоб за нею могло скрываться нечто еще более отвратительное.
Ученики, с которыми Гопинатх, в отличие от добродушного, восторженного Пьярелала, был суров и неумолим, прозвали его Батта Расашуд. «Батта» в просторечии означало то же, что и пандит, расашудом же называли горькую траву, которую давали детям для избавления от глистов, так что прозвище это в целом следовало понимать как Господин Касторка. Гопинатх узнал о кличке, которой его наградили дети, ибо учителям рано или поздно всегда становятся известны их прозвища, и характер его сделался еще несноснее. Он поселился в помещении над классной комнатой, и по ночам оттуда доносились звуки разбиваемой посуды и громкие проклятия, так что по деревне пронесся слух, будто господин учитель одержим злым духом, который в ночные часы оставляет свою земную оболочку и мечется по комнате, словно попавшая в силки птица.
Пьярелал считал себя в какой-то мере ответственным за родича и по доброте сердечной решил, что капля дружеского участия и семейная обстановка окажут смягчающее воздействие на его нрав. Бунньи же решительно придерживалась противоположного мнения. «Не бывает, чтобы прокисшее молоко опять стало парным», — говорила она. Несмотря на ее протесты, Пьярелал заверил Гопинатха, что тот всегда желанный гость в их доме, так что Бунньи волей-неволей приходилось завтракать, а частенько и ужинать в компании тайного соглядатая. Гопинатху только того и надо было, поскольку очевидный интерес полковника к Бунньи привел к тому, что информация о ней составляла важный компонент его систематических рапортов Качхвахе. Возможность частых встреч с Бунньи в домашней обстановке доставляла Гопинатху несказанное удовольствие, и, как и следовало ожидать, через весьма короткое время сей неприступного вида господин оказался у нее в плену и потерял голову от любви. Его пристрастие к бетелю угрожающе возросло, но и оно не смогло умерить его неодолимую тягу к этой четырнадцатилетней девочке. В маленькой тесной классной комнате одновременно обучались разбитые по группам дети всех возрастов, и Гопинатх сразу приметил, что Бунньи не относится к числу прилежных учениц. Она была сообразительна, но не хотела ничего делать, — отчасти это можно было объяснить естественным для ребенка столь высокоинтеллектуального родителя, как Пьярелал, протестом против навязывания знаний, а отчасти желанием таким путем выразить свое недовольство тем, что отец отказался от своей профессии. Главным же фактором все-таки явилось свойственное девочкам с рано проснувшейся чувственностью и несформировавшимся, еще ребяческим восприятием жизни завышенное представление о себе, о своих возможностях заполучить и подчинить себе любого мужчину. Нетрудно представить, как столь уверенная в своей неотразимости девчушка смогла вскружить голову бедняге полковнику, у которого и без того мозги набекрень, однако Гопинатх считал себя более стойким. Быстрота, с которой он сдался, вызвала в нем чувство отвращения, обычно приберегаемое им по отношению к больным и заразным. Что же касалось ее любви к Номану Шер Номану, называвшему себя клоуном Шалимаром, то это доводило господина учителя до белого каления и оттеснило на второй план его основное задание — проследить за деятельностью клоунского брата, третьего сына Абдуллы и Фирдоус. Главной его целью стал Номан, его Гопинатх решил уничтожить в первую очередь.
Хамид и Махмуд, старшие сыновья-близнецы Абдуллы и Фирдоус, в свои девятнадцать лет оставались ребячески-наивными, жизнерадостными простаками, не помышлявшими ни о чем другом, кроме как половчее насмешить друг друга. Комические интермедии, разыгрываемые труппой Абдуллы, были словно созданы специально для них. Этот воображаемый мир так захватил их, так увлекала их работа над комичными образами болтливых принцев, беспечных богов, трусливых великанов и влюбленных демонов, что реальный мир перестал для них существовать и сделал их, вероятно единственных во всем Кашмире, равнодушными к красотам родного края.
Третий из сыновей, Анис, вырос молчаливым и хмурым, словно не ждал от жизни ничего хорошего. Во время представлений он выполнял все клоунские трюки и подавал нужные реплики, но проделывал все это с таким застывшим и грустным лицом, что зрительские мнения по поводу него разделились: у большинства неподвижная, печальная физиономия вызывала восторг, но были и другие, кому его грусть бередила душу: она проникала в самое сердце, где они прятали горести собственной многострадальной жизни, и вызывала чувства, не предусмотренные комическим сценарием, потому когда Анис покидал сцену, эти зрители вздыхали с облегчением. К семнадцати годам у Аниса неожиданно открылся новый талант. Руки его как бы сами собою стали творить маленькие чудеса: из бумаги он вырезал цепочки силуэтов, из сигаретной фольги создавал фигурки фантастических существ; деревяшки в его руках превращались в решетчатых совушек, вложенных одна в другую.
Именно этот его талант вызвал к нему интерес со стороны главы отряда местных инсургентов, и в одну звездную ночь двое бойцов с замаскированными лицами доставили его на лесистый холм, где все еще стояла опустевшая хижина Назребаддаур. Здесь невидимый человек спросил, не желает ли он научиться делать бомбы. Анис безразлично сказал «да». И добавил, что тогда, по крайней мере, его печальная жизнь не окажется слишком долгой. Он произнес это со столь мрачным выражением лица, что спрятавшегося в густой тени главаря совершенно некстати разобрал смех, — он попытался сдержаться, но преуспел в этом лишь отчасти.
В день своего разоблачения Бунньи вместе с подружками, как обычно, репетировала танец на лужайке возле Мускадуна.
— Смотрите-ка, — сказала дочка плотника Зун, указывая на каменистый выступ неподалеку, — Господин Касторка собственной персоной.
И правда, там, постукивая зонтиком по камню, стоял Гопинатх. Бунньи взглянула на него и вдруг увидела его без маски, увидела его истинное лицо. «Берегись, — сказала она себе, — да он совсем не жалкий тупой ворчун, он очень опасный человек». Но ее открытие запоздало. Гопинатх уже видел все, что хотел. Он выследил Бунньи и Шалимара. Он поднялся вслед за ними к залитой лунным светом поляне в глубине леса. Все было запечатлено на восьмимиллиметровой пленке кинокамеры и уже проявлено, так же, как и обычные фотографии. Они не заподозрили, что за ними наблюдают, не слышали его. Зато Гопинатх… он видел больше чем достаточно. И вот теперь он стоял перед Бунньи уже без маски. Плечи его
