обычным, почти что светским).
Почему он пошел на такое дело? Почему афиши облепили город, рекламные объявления заполонили газеты, а незаурядный ум этого мальчика так и не дал о себе знать?.. Потому что Кирус (хотя он и просвещал нас, небескорыстно, относительно Частей Женского Тела) был послушнейшим из сыновей, и ему бы и в голову не пришло перечить матери. Ради матери он надевал нечто вроде кружевной юбочки и напяливал тюрбан; исполняя сыновний долг, позволял миллионам почитателей целовать свой мизинец. Из любви к матери он воистину стал Господом Хусро, самым знаменитым божественным ребенком в истории; прошло совсем немного времени – и его уже приветствовали стотысячные толпы, он уже совершал чудеса; американские гитаристы сидели у его ног, и все-все, кто ни являлся к нему, приносили с собой чековые книжки. Господь Хусрованд завел бухгалтерию, и счета в банке, куда капали пожертвования, не облагаемые налогом, и роскошный лайнер под названием «Звездный Корабль Хусрованда», и самолет – «Астральный полет Господа Хусро». И где-то в глубине этого божественного отрока, одаряющего толпы легкой полуулыбкой и благословением… там, куда никогда не проникала ужасающе цепкая материнская тень (ведь госпожа Дюбаш, ко всему прочему, жила в том же доме, что и женщины Нарликара – хорошо ли они были знакомы? Какая толика их внушающей трепет расторопности просочилась в нее?), таился призрак мальчика, который был моим другом.
– Тот самый Господь Хусро? – спрашивает потрясенная Падма. – Ты имеешь в виду того самого махагуру{180}, который год назад утонул в море? – Да, Падма; он не умел ходить по воде; и те немногие свидетели, с которыми я общался, клялись, что смерть его была совершенно естественной… должен признаться, что меня немного задевал за живое апофеоз Кируса. «На его месте должен быть я, – даже такие мысли приходили мне в голову: ведь это я – дитя волшебного часа; а теперь не только мое первенство в доме, но и моя истинная внутренняя природа узурпированы».
Падма, я так и не стал махагуру; миллионы приверженцев никогда не сидели у моих ног; но в появлении Господа Хусро я был сам виноват, ибо в один прекрасный день, много лет назад, я отправился послушать лекцию Кируса о Частях Тела Женщины.
– Что? – Падма в изумлении трясет головой. – Это еще что такое?
У ядерного физика Дюбаша имелась красивая мраморная статуэтка – обнаженная женщина, и с помощью этой фигурки его сын обстоятельно и со знанием дела объяснял женскую анатомию хихикающим мальчишкам. Не задаром: Кир Великий назначал плату. В обмен за урок анатомии он требовал комиксы – и я, ни о чем не подозревая, отдал ему драгоценного «Супермена», самый первый выпуск, где содержалась базовая история о том, как взорвалась планета Криптон, и отец Супермена, Джор-Эл, отправил его на космическом корабле через просторы Вселенной, и корабль достиг Земли, и ребенок был воспитан добрыми, кроткими Кентами… кто-нибудь еще читал этот комикс? Неужели за все эти годы никто так и не понял, что госпожа Дюбаш всего лишь переработала и переосмыслила самый мощный из всех современных мифов – легенду о пришествии супермена? Я смотрел на афиши, возглашавшие о пришествии Господа Хусро Хусрована Бхагвана, и вынужден был в очередной раз взять на себя ответственность за события, вершащиеся в моем бурном, баснословном мире.
Как восхищают меня мускулы ног моей внимательной Падмы! Вот она сидит на корточках в нескольких футах от моего стола, подоткнув сари на манер рыбачек Колабы. Мускулы на лодыжках ничуть не напряжены; мускулы на ляжках, выпирающих из складок сари, обнаруживают завидную выносливость. Ей хватит силы сидеть так целую вечность, опровергая законы тяготения, не боясь судорог; так она и сидит, моя Падма, и, никуда не спеша, слушает мой неторопливый рассказ; о могучая вершительница маринадов! Какая утверждающая крепость, сколь утешительный вид незыблемости в ее бицепсах и трицепсах… ибо восхищение мое простирается также и на ее руки, которыми она может завязать меня в узел, и от которых по ночам, когда она заключает меня в бесполезные объятия, нет спасения. Кризис в наших отношениях миновал, мы сосуществуем в совершенной гармонии: я рассказываю, она внимает; она мне служит, а я благосклонно принимаю ее служение. Я и в самом деле доволен неутомимой мускульной силой Падмы Мангроли – а она, вне всякого сомнения, более заинтересована во мне, нежели в моих рассказах.
Почему мне вдруг вздумалось распространяться о мускулатуре Падмы? Последние дни именно этим мускулам, а не чему-то еще – или кому-то еще (например, моему сыну, который пока не умеет читать) рассказываю я свою историю. Ибо я стремлюсь вперед с головокружительной скоростью; возможны ошибки, преувеличения, вопиющие диссонансы; я бегу наперегонки со своими трещинами, но все же осознаю, что ошибки уже сделаны и что, поскольку состояние мое ухудшается (мне уже трудно писать с прежней скоростью), опасность неправдоподобия возрастает… в такой ситуации лучше ориентироваться на мускулы Падмы. Когда ей скучно, я замечаю, как ее мышцы расслабляются, теряя интерес; когда она чему-то не вполне верит, у нее дергается щека. Танец ее мышц позволяет мне следовать намеченным путем, ибо в автобиографии, как и во всяком другом литературном жанре, важно не столько то, что случилось на самом деле, сколько то, в чем автор сумел убедить свою публику… Падма, приняв историю Кира Великого, придает мне смелости, позволяет на полной скорости перейти к худшему времени моей уже одиннадцатилетней жизни (то есть, на самом деле, худшее время еще придет), а именно – к августу-и-сентябрю, когда откровения забили фонтаном не хуже крови.
Едва лишь были сняты кивающие друг другу объявления, как на холм взобрались бригады подрывников, нанятые женщинами Нарликара; виллу Букингем окутали клубы пыли от умирающих дворцов Уильяма Месволда. Скрытые завесой пыли от Уорден-роуд, лежащей внизу, мы все же были беззащитны перед телефонами, и по телефону дрожащий голос тети Пии сообщил нам о самоубийстве моего любимого дяди Ханифа. Лишившись жалованья, которое платил ему Хоми Катрак, мой дядя захватил с собой свой рокочущий голос, а также свое пристрастие к червовой масти и реальности без прикрас на крышу многоквартирного дома на Марин-драйв, где он жил, и шагнул прямо в вечерний бриз, так напугав нищих своим падением, что те перестали притворяться слепыми и с воплями разбежались… В смерти, как и в жизни, Ханиф ратовал за нелицеприятную правду и обращал в бегство иллюзию. Ему еще не исполнилось тридцати четырех лет. Насилие чревато смертью; убив Хоми Катрака, я убил и моего дядю тоже. То была моя вина; и смерти на этом не прекратились.
Вся семья собралась на вилле Букингем: из Агры приехали Адам Азиз с Достопочтенной Матушкой; из Дели явились дядя Мустафа, государственный служащий, который так отшлифовал искусство во всем соглашаться с начальниками, что те вообще перестали его слушать, почему он больше и не получал повышения; и его жена Соня, наполовину иранка, и их дети, настолько забитые и обезличенные, что я даже не помню, сколько их было; а из Пакистана прибыли полная горечи Алия и даже генерал Зульфикар с моей тетей Эмералд: последние привезли с собой двадцать семь мест багажа и двух слуг, и то и дело взглядывали на часы и спрашивали, какое сегодня число. Приехал и их сын Зафар. И, для полного счета, мать пригласила Пию пожить у нас в доме, «хотя бы на сорок дней траура, сестрица».
Все сорок дней нас донимала пыль; пыль пробивалась под мокрые полотенца, которыми мы закладывали окна; пыль исподтишка змеилась за каждым, кто приходил попрощаться с покойником; пыль просачивалась сквозь стены и парила в воздухе, словно бесформенное привидение; пыль приглушала положенные причитания, выбивала из строя горюющих родственников; остатки имения Месволда осаждались на мою бабку и доводили ее до бешенства; раздражали вздернутые ноздри генерала Зульфикара с лицом Пульчинелло{181} и заставляли его чихать прямо на свой подбородок. В призрачной дымке пыли мы, казалось, различали иногда зримые формы прошлого, мираж пущенной по ветру пианолы Лилы Сабармати или решеток с окна чердачной комнаты Токси Катрак; нагая статуэтка Дюбаша плясала, растворившись в пылинках, по нашим комнатам, а афиши боя быков, собранные
