нередко бывали люди малообразованные, сомнительной нравственности, «не знающие даже тех предметов, которым учили, или вовсе неспособные к солидному, основательному преподаванию каких бы то ни было наук».[74] В большинстве случаев учебным занятиям в пансионах особой важности не придавалось, уроки учились кое-как. Для многих приходящих учащихся семидневная неделя нередко превращалась в четырехдневную по причине различных семейных праздников — именин бабушек, дедушек, тетушек, — на которые неукоснительно отпускались пансионеры. Особенно часты были перерывы в учении в женских пансионах: «то от усиленной умственной работы у воспитанницы болела голова, то ощущался упадок сил и домашний врач оставлял барышню дома. Но пропуски не влияли на успехи. На экзаменах все отвечали хорошо, и на второй год никто не оставался». При этом считалось совсем неважным, если девица не будет знать, где находится, например, Стокгольм или забудет таблицу умножения, но совершенно непростительным было бы не говорить по-французски или не уметь одеваться или причесываться «к лицу». Для овладения навыками «хорошего воспитания» в женских пансионах раз или два в год устраивались вечера, на которые приглашались ученики соседней мужской гимназии или кадетского корпуса. На вечерах классные дамы и начальница пансиона следили за тем, как воспитанницы встречают гостей, занимают их разговором, танцуют и т. п. При этом девицам внушалось, что главным в «приятном обхождении» является умение «скрывать свой нрав и уметь не быть, а казаться».[75]

При всем различии отдельных частных пансионов всем им, за редкими исключениями, была присуща одна черта — неукоснительно соблюдаемая духовная изоляция воспитанников, отгораживание их не только от общественной жизни со всеми ее запросами и потребностями, но и от реальной действительности вообще. По воспоминаниям бывших учеников, преподавание в пансионах велось таким образом, что «…все предметы не имели ничего общего с обыденной жизнью и нисколько не развивали в нас ни мысли, ни чувства».[76] Скудные сведения, сообщаемые учителями, не могли быть восполнены самостоятельным чтением, так как в большинстве пансионов оно преследовалось. Учащимся разрешалось иметь лишь учебники и религиозную литературу — Евангелие, жития святых и т. п. В большинстве пансионов, особенно мужских, широко применялись телесные наказания, обычной была грубость в обращении с учениками. Вот как вспоминал о «педагогических манерах» своего бывшего преподавателя немецкого языка выпускник одного из харьковских пансионов: «Про него ходили слухи, что был он привезен одним помещиком в Россию в качестве камердинера. Это был человек высокого роста, худой, с желтым лицом, раздражительный и суровый на вид… с весьма плохим мнением о русских детях. Он открыто называл их наглецами и бездарными животными; под сюртуком своим, у бокового кармана имел пришитую пуговицу, на которой постоянно висела зеленая плеть, вроде собачьего арапника… За каждую ошибку в ответе урока или дурно написанную страницу он, не отходя от ученика, наказывал его плетью при всех, нагоняя этим на всех учеников и страх, и слезы».[77]

Кроме того, обучение и воспитание в частных пансионах отличалось еще одним отрицательным свойством. Преобладающее большинство их содержали иностранцы (женские пансионы — в основном француженки, мужские — большей частью немцы). Изучение европейских языков, европейской истории и литературы производилось в них в ущерб русскому языку, русским истории и литературе. Нередки были случаи, когда окончившие пансион подростки не умели читать и писать по-русски. Это положение так высмеивалось в анонимных стихах того времени:

Ну что ж! Не привыкать нам стать Себя в науку отдавать Различным пришлым господам, Учил француз нас пустякам, Учил нас немец, грек и чех, И мы, послушные, для всех Меняли облик свой природный, Приняв свет мудрости негодной…

В конце концов, даже министр просвещения вынужден был обратить внимание царя на антипатриотическое воспитание, даваемое в пансионах, начальники которых, как писал он во всеподданнейшем докладе, «не зная нашего языка и гнушаясь оным, не имея привязанности к стране для них чужой, юным россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему, и в недрах России из россиянина образуют иностранца».[78] В результате в 1811 году последовал указ, предписывающий обязательное преподавание русского языка в частных пансионах. Однако, как уже говорилось, контроль министерства носил чисто формальный характер, положение существенно не менялось в течение первой четверти XIX века.

Однако уже с 30-х годов контроль этот ужесточился. Особенно строгим стал административный надзор за частными школами в Дерптском, Варшавском и Виленском учебных округах, где они были очень распространены и являлись центрами противодействия русификаторской политике правительства.

В 1833 году последовал запрет на открытие частных пансионов в Москве и Петербурге. В провинции же открытие их разрешалось только с ведома попечителя учебного округа особо благонадежным лицам.

Значительная часть детей дворян, не определенная родителями в гимназии или частные пансионы, получала домашнее воспитание. Качество его, конечно, зависело и от состоятельности родителей, и от их собственных культурных потребностей. Но в целом — в этом сходятся мнения современников — в большинстве дворянских семей родители не уделяли большого внимания образованию детей. По воспоминаниям В. Н. Давыдова, «дети тогда по-видимому, не менее любимые родителями, чем теперь не составляли безусловно преобладающего элемента в жизни семьи… само дело воспитания в значительной степени предоставляли наставникам и наставницам следя лишь за его общим ходом, а непосредственно вмешиваясь в детскую жизнь лишь в сравнительно экстренных случаях». [79] То же читаем и в воспоминаниях петербургского аристократа графа В. А. Соллогуба: «Жизнь наша шла отдельно от жизни родителей. Нас водили здороваться, прощаться, благодарить за обед, причем мы целовали руки родителей, держались почтительно и никогда не смели говорить „ты“ ни отцу, ни матери».[80]

Родители, воспитывая дома детей, в возрасте 7–8 лет с рук няни передавали девочек на попечение француженки-гувернантки, мальчиков — гувернерам французского или немецкого происхождения. Очень часто ими бывали люди, не только не подготовленные к роли педагога, но и просто малообразованные. Претендентами на места учителей бывали люди неопределенных профессий, актеры, иногда даже парикмахеры или лакеи. Не обладая даже знанием предмета, они, конечно, мало могли дать воспитанникам. Рассказывали, например, что француз, преподававший французскую грамматику, был подвергнут экзамену и на вопрос о наклонениях глаголов (по-французски «mode») отвечал, что в Париже моды часто меняются и он давно покинул Париж. Вообще преклонение перед иностранцами и всем «заграничным», свойственное русским и в те далекие времена, порождало многие недостатки и ошибки в воспитании юношества. Так, среди мнимых учителей нередко бывали авантюристы. Известен был, например, даже случай, когда беглый каторжанин-француз уверил доверчивого провинциального помещика в том, что он — принц королевской династий Бурбонов. Мнимому принцу простодушные хозяева воздавали королевские почести и чуть не женили на своей дочери. Однако среди французов гувернеров и учителей были и настоящие ученые, как например, Жильбер Ромм — воспитатель П. А. Строганова, впоследствии известный математик, лингвист Модрю или превосходный педагог швейцарец де Будри, бывший сначала учителем князя Салтыкова, а затем преподавателем французского языка в Царскосельском лицее.

Кроме гувернера или учителя-иностранца к мальчикам, получавшим образование дома, нередко нанимали русского учителя — по большей части преподавателя гимназии, который должен был проходить с ними гимназический курс. Усваивалась учебная программа гимназии, конечно, по-разному, в зависимости от знаний и умения учителя и прилежания учеников, но в целом «домашний вариант» среднего образования был слабее и хуже гимназического. В отдельных случаях пробелы домашнего образования компенсировались наличием богатых библиотек, которыми легально или нелегально пользовались дети. Так, например, А. И. Герцен вспоминает как одно из самых интересных и полезных занятий в детские годы свое «страстное и бессистемное» чтение книг из библиотеки отца.[81]