довершение он категорически возразил против выпуска тысячи экземпляров репродукций.
Жозолин как человек незлобивый философски отнесся к происшедшему, рассчитался с гравером и попросил его сохранить у себя невезучее издание на тот случай, если когда-нибудь удастся все же выпустить его в свет.
Некоторое время спустя однажды вечером Жозолин внезапно исчез, не оставив никаких следов, а по истечении тридцати пяти лет его официально объявили умершим и стало возможным выполнить его завещание.
Прадеда Луи-Жана Сума, которому было тогда уже восемьдесят лет, известили о том, что непроданное в свое время роковое издание было целиком завещано ему, но он категорически заявил, что ни он сам, ни его наследники не позволят себе прикоснуться к гравюрам, пока не будет наверняка доказана кончина знаменитого карикатуриста.
Так весь тираж гравюр и хранился у деда, а потом и у отца Луи-Жана.
Но вот во время сноса старого дома в одном из бедных кварталов Парижа в углу подвала был обнаружен труп, установить личность которого не составило труда по фамилии, вышитой портным на каждом предмете одежды.
Это было тело Жозолина. Будучи натурой неуравновешенной и любителем богемной жизни, шумных оргий, которым он предавался, забывая по неосторожности снимать с себя драгоценности и оставлять дома бумажник, он, очевидно, в день своего исчезновения последовал за какой-нибудь женщиной в притон, где его ждали гибель и ограбление.
За давностью преступления расследование проводить не стали, и отныне Луи-Жан Сум мог без каких-либо угрызений совести распоряжаться столь долго лежавшей без дела коллекцией. Он ломал голову над тем, куда бы ее пристроить, когда на глаза ему попалось объявление Сэрхьюга, решившее судьбу гравюр.
Сэрхьюг купил весь тираж не торгуясь, настолько его обрадовал уникальный случай, которым он был обязан мнительности Нурри, тайне, столь долго покрывавшей обстоятельства исчезновения Жозолина, и чрезмерной честности Сумов.
У него осталось восемьсот шестнадцать экземпляров после удаления тех, над которыми взяло верх неумолимое время, приведшее их, по своему обыкновению, в состояние негодности.
Было решено, что в начале каждого сеанса в фокусную клетку будет помещаться и приноситься в жертву один из шаржей на Нурри в целях проведения сложных операций по регулировке тока, который Сэрхьюг поочередно то уменьшал, то увеличивал в зависимости от того, с какой резвостью или неохотой пропадало изображение произведения.
После этого Сэрхьюг стал придумывать способ, посредством которого во время пребывания пациента в цилиндрической клетке план древнего Парижа постоянно, как это требовалось, находился бы строго против источника синего света и ни на секунду не попадал бы при этом в тень от больного и сам бы не отбрасывал на него тень, дабы не нарушить процесс лечения, невзирая на охватывающую и самого спокойного человека нервозную подвижность.
В итоге долгих размышлений он изготовил для своих пациентов странный шлем, снабженный сверху вращающейся магнитной стрелкой, к которой должны были подвешиваться обе гравюры, лишенные какой бы то ни было защиты хотя бы в виде стекла. Благодаря точно указанным при заказе размерам шлем весил ровно столько, сколько нужно было для идеального равновесия стрелки, и представлял собой новую рамку, в которую всякий раз должен был помещаться случайный избранник из числа шаржей для поддержания требуемого напряжения, а также и план Лютеции, снабженный для этого случая двумя крючками. Установленный рядом с клеткой магнит, умело управляемый старательным служителем, должен был заставлять стрелку, не прикасаясь к ней и, невзирая ни на что, сохранять правильное положение. Благодаря такому набору приспособлений обе гравюры расположились так, что ни больной на них, ни они на больного не отбрасывали бы тень.
Соответствующим образом закрепленное и поворачиваемое зеркало должно было позволить оператору светоизлучателя следить за обеими гравюрами в обход линзы.
Тогда-то к Сэрхьюгу привели несчастного Клода Ле Кальвеза в надежде, что с помощью какого- нибудь внешнего стимулятора удастся хоть на время подкрепить его силы, так как питаться обычным способом он уже физически не мог.
Ежедневное лечение в фокусной клетке действительно вернуло некоторую живость обреченному бедняге и помогло продлить его жизнь на несколько недель.
На первом сеансе поведение Ле Кальвеза было отмечено страшным волнением, постепенно стихавшим в последующие дни. И именно тревожные минуты первого сеанса, начиная с того момента, когда, исполненный страха и нежелания, он был доставлен на носилках к фокусной клетке, воспроизводились теперь покойником, очевидно, в силу глубокого потрясения, испытанного им в то время.
Когда Сэрхьюгу стало об этом известно, ему в голову пришла новая идея. Ему захотелось узнать, может ли его синий свет оказать какое-либо оживляющее воздействие на пораженное болезнью тело, наделенное Кантрелем искусственной жизнью. С этой целью он сам явился в место, где находился его покойный пациент, и оборудовал его так, как если бы речь шла об обычном лечебном сеансе, не забыв даже установить защитный план Лютеции, чтобы устранить всякую опасность повреждения трупа светом. С его точки зрения, опыт принес отрицательный результат, но он решил все же продолжать эксперименты в надежде на будущий успех.
№ 7. Молодая красавица с берегов Альбиона, сопровождаемая своим супругом — богатым лордом Олбэном Эксли, пэром Англии, с трепетом ожидавшим оживления хоть на миг своей юной жены и с замиранием сердца наблюдавшим, когда мечта его осуществилась, за некоторыми трагическими моментами вновь переживаемых событий.
Бедная девушка, взятая замуж влюбившимся в нее человеком, принесшим ей дворянский титул и положение жены пэра, Эзельфельда Эксли была созданием ветреным. Ее опьянили деньги и титулы, и с самой свадьбы она думала лишь об украшениях да о своем расхваливаемом всеми физическом совершенстве.
Подражая первым лондонским модницам, она, например, сделала себе специальный маникюр, отличавшийся от всех известных тем, что с помощью особого полирования ногти на руках превращались в малюсенькие сверкающие зеркальца. Изобретатель этого способа, оказавшийся искусным мастером, полностью обезболивал палец, затем специальным средством отделял ноготь вместе с мясом, очищал внутреннюю поверхность ногтя и подвергал лужению, а затем снова прикреплял его на место опять-таки с помощью им же созданного состава. Используемое им олово для лужения было полупрозрачным и почти не нарушало белизну лунки и нежный розовый цвет остальной части ногтя, за исключением кончика, который предназначался ножницам.
По мере того как ноготь отрастал, нужно было время от времени его снова отделять, чтобы покрыть металлическим составом еще не тронутую полоску.
Тщеславная и недалекая от природы Эзельфельда проявляла еще и признаки слабоумия, ставшие результатом потрясения, перенесенного ею в детстве в индийской глуши, когда ее отец, молодой полковник, погиб у нее на глазах во время прогулки, растерзанный тигром, нападение которого никто не смог предотвратить. Вид льющейся непрерывным потоком алой жидкости из разорванной артерии навсегда привил Эзельфельде отвращение к крови и даже, до определенной степени, к предметам красного цвета. Она не могла находиться в комнате, обитой красным, или носить красные платья, а кроме того, с той самой поры с ней стали происходить всякие странности.
Лорд Олбэн Эксли, любящий сын и внимательный супруг, никогда не расставался со своей старой матерью, тревожась за ее слабеющее здоровье. С нею и Эзельфельдой он провел во Франции прошлый август в большой гостинице «Европейская», возвышающейся над одним из прекрасных пляжей нормандского побережья. Великолепный спортсмен, мастер скачек и выездки, Олбэн и во Францию повез за собой часть своей конюшни.
Как-то после обеда, опередив заканчивавшую одеваться жену, Олбэн устроился с вожжами в руках в легком загородном фаэтоне. Его молодой грум Амброз стоял у лошадей, готовый, как только экипаж тронется, занять узенькое сидение сзади.
