планами, созданными гением сатиры и юмора первой половины ХХ века Чарли Чаплиным. Этот комик много сделал для подготовки общественности Запада ко второй мировой войне и, видимо, не случайно благодарные режиссеры этого трагического глобального спектакля поставили ему памятник в Швейцарии, на берегу Женевского озера. Придет время и, вполне вероятно, подобные памятники будут поставлены Райкину, Альтову, Жванецкому и другим гениям сатиры и юмора времен “холодной войны”: они также неплохо поработали “на победу”, о которой до сих пор с упоением говорят заправилы Запада. Наши юмористы своим поведением также демонстрируют окружающим животный строй психики в повседневной жизни, потому что о другом — человечном — не имеют даже представления.
Баснописцам прошлого нельзя все это ставить в вину, поскольку они жили и творили в пределах толпо-“элитарной” логики социального поведения,[10] которая доминировала в обществе до середины ХХ века.
Чтобы понять, как все это сказалось на самом процессе творчества, необходимо вспомнить, что басня, как устный вид творчества, появилась в очень далекие времена, по крайней мере не позднее чем во времена перехода общества от родоплеменного к рабовладельческому строю. Из письменных источников того времени известно, что рабовладельцы считали рабов “говорящими животными”; рабы же, как правило принадлежа к другому роду, то ли следуя традициям “тотемизма”, то ли по-своему защищая свое человеческое достоинство, сочиняли истории, в которых их хозяева-рабовладельцы тоже выступали в качестве животных.
История говорит о том, как Эзоп, собирая на рынке эти шедевры устного творчества, рассказывал их в кругу ближайших друзей своего хозяина-рабовладельца и те с удовольствием их слушали и смеялись, отдавая должное уму и сообразительности Эзопа. Другими словами, хотели этого или нет сочинители басен, их рассказчики и слушатели, но все они в какой-то мере способствовали закреплению в человеке животного строя психики.
Современным юмористам этого делать непозволительно — они живут в период времени, когда в обществе активно формируется иная, альтернативная толпо-“элитарной”, логика социального поведения, проявления которой интуитивно ощущал А.С.Пушкин и существо которой будет раскрыто в данной работе. Очень условно его можно принять за “величайшего баснописца”,[11] но уже нового времени и новой логики социального поведения. Как Эзоп эпохи будущего, Пушкин интуитивно т. е. бессознательно (насилу-то рифмач я безрассудный — “Домик в Коломне”) подмечая сходственные черты характера людей и социальных явлений в их историческом развитии, отражал это сходство в определенной символике в своих произведениях. Поэтому-то, изучая его творчество, мы и имеем возможность понять настоящие и предвидеть будущие социальные явления, благодаря созданной им системе символов. Отсюда загадочность и даже некоторая мистичность многих его бессмертных творений.
Можно сказать, что «Эзоп с его
Человек — существо общественное. Индивидуализм, эгоизм, какими бы философскими построениями, претендующими на то, чтобы слыть “памятниками здравой мысли”[12] они не прикрывались, остаются в человеческой культуре конца ХХ века всего лишь проявлениями животного и демонического строя психики. Пушкин, видимо, имел об этом представление еще в начале ХIХ века:
«Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается добродетелью в целом народе? Предрассудок сей, утвержденный демократической завистью некоторых философов, служит только к распространению низкого эгоизма».[13]
Этим кратким замечанием Пушкин предвосхищает все обилие многословных объяснений официальной пушкинистики причин непонимания Западом как любви России к Пушкину, так и приверженности её народов к духу коллективизма, общинности.
Судя по первым откликам на наши раскодировки пушкинской символики, мы видим, что официальная “пушкинистика”, зараженная духом либерализма (который — всего лишь удобное название эгоизма), абсолютно не приемлет альтернативных точек зрения на понимание творчества Пушкина. При этом все их аргументы сводится к одному: если содержательная сторона пушкинской символики не совпадает с их трактовкой, то значит она вообще не имеет никакого смысла. Другими словами, они готовы до бесконечности обсуждать формы творческого процесса, но не его содержание, особенно если это содержание носит конкретно исторический характер и раскрывает неприемлемые для них жизненные перспективы… Возможно в этом — проявление их неосознанного тотемизма, мешающего им и в конце ХХ столетия понять
Назвав язык исторически реального Эзопа «вареным», Пушкин посчитал, что читатель догадается о существовании языка «живого», которому, в отличие от языка мертвого — вареного, «всё доступно». ХХII октава предисловия поэмы самая трудная и для поэта, и для читателя. Для поэта потому, что в восемь строк необходимо было символически упаковать огромный объем информации исторического и мировоззренческого характера, не опустившись при этом до назидательного тона басенной аллегории. Без системы оглашений и умолчаний сделать это невозможно; более того, необходимо чтобы оглашения и умолчания не подавляли содержательно друг друга. Для читателя вся трудность — в раскрытии содержательной стороны символики на основе оглашений и умолчаний внешне не примечательного сюжета поэмы.
Одним словом «безрассудный» Пушкин дает понять будущему читателю, как шел процесс формирования системы символов: на уровне подсознания, но в соответствии с Провидением, то есть в согласии с Божьим Промыслом и в соответствии с мерой понимания «общего хода вещей».
Об опасности узкого профессионализма без понимания «общего хода вещей» за год до появления “Домика в Коломне”, в 1829 году Пушкин предупредил читателя притчей “Сапожник”.
