просто убежит и все...

- Так, значит, ты все-таки не женился второй раз? - спросил Леха, хотя спрашивать что-либо уже было бессмысленно.

- Нет, - Говоров мотнул головой.

- Но передать Маринке все равно ничего не хочешь?

- А зачем?

- Затем, что она была твоей женой. Затем, что она ждет.

Он вздохнул и пригладил волосы ото лба к затылку. Мне почему-то показалось, что Андрей снова видит перед собой покойную тещу. Во всяком случае, заговорил он так, будто обращался к ней - упрямой, ненавидящей и не желающей ничего понимать:

- Рано или поздно все откроется. Если бы с Ольгой Григорьевной не случилось этого несчастья, если бы она не сошла с ума, если бы не было этих двух последних трупов, тогда сказочка про героя могла бы и прокатить. Но рано или поздно все откроется!

- Маринка уверена, что вслед за тобой убивать начал какой-то маньяк.

- И все равно, в конце концов, все всплывет. А рядом с ней уже не будет матери, которая сможет, брызжа слюной, убедить в том, что я просто выкрутился... От кого вы хотите передать ей привет? От подлеца, который не смог не то что убить этих мерзавцев, но даже и утопиться? Ей и так остается верить в мое геройство от силы месяца два, три... Впрочем, если считаете нужным, можете ей все рассказать. Марина имеет право знать правду обо мне и о своей матери.

- Мы не будем ничего рассказывать, - уронил Митрошкин. - Можешь успокоиться. Если тебе, конечно, это не все равно... Пока! Живи спокойно, товарищ Сергиенко. А нам пора. Вечерняя репетиция, знаете ли.

Он схватил меня за руку, не дав даже поправить берет, и поволок к выходу. У порога я обернулась. Говоров по-прежнему сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на свои вытянутые руки и на красивые пальцы, сцепленные в замок. Глаза у него были пустые и темные. Подбородок едва заметно подрагивал. Он казался жалким и ничтожным, но ему не было 'все равно'...

На репетиции я, понятное дело, отработала просто отвратительно. Слюсарев, мечась из угла в угол, обещал меня убить, казнить, четвертовать, и уверял, что от безжизненного тела скорее можно добиться желаемого результата, чем от меня. За один вечер я узнала о том, что страдаю размягчением мозгов, хроническим столбняком, склерозом, а так же даже и близко не представляю, что такое - быть актрисой.

По дороге в Люберцы Митрошкин успокаивал меня как мог, хотя и сам пребывал в отвратительном настроении:

- Не обращай на него внимания. Методы у него такие. Просто разогреть тебя пытается и, кроме того, он хам... Если хочешь, я могу с ним поговорить, но, вообще-то, это будет выглядеть глупо. Можно, конечно, у него на улице закурить попросить, а потом морду набить.

- Перестань, - я устало морщилась. - Тоже мне, персона - Валерий Слюсарев - чтобы ещё о нем думать! Табаков! Любимов! Товстоногов, блин!.. Не в нем дело. У меня Говоров из головы не идет. Теоретически я его могу понять а практически чувствую, что он - ну, редкостное дерьмо! Что твоя Марина в нем нашла?

- Да, хрен с ним, с Говоровым, - Леха сощурился, чуть отвел голову в сторону и заправил выбившуюся прядь мне за ухо. - Вот тетя Оля - это да... Кто бы мог подумать! Даже перед смертью! Она ведь чувствовала, что дочь её возненавидеть может, а все поливала грязью этого мудака. Чтобы Маринка только не подумала, чтобы ей, не дай бог, даже в голову не закралось!.. Зато теперь тетя Оля злая, несправедливая и чокнутая, а этот козел - весь в белом и на белом коне! Народный мститель, мать его!

- Ты предлагаешь ей рассказать?

- Ничего я не предлагаю. Что, в самом деле, изменится? Мать она все равно любит, что бы там ни было. А так и Андрея возненавидит, и себя до самой смерти не простит... Он - простое говно, понимаешь? А Ольга Григорьевна... Ведь все-таки она убила Галину Александровну. И девчонку совсем молоденькую. Так что ангельские крылышки к ней все равно не приклеишь... Теперь, действительно, надо обо всем этом забыть. Маринке ничего не грозит, таинственного маньяка в природе не существует, 'Едоками картофеля' началось, 'Ночным кафе' закончилось.

- 'Красными виноградниками', - поправила я и тут же почувствовала необъяснимый приступ тревоги. Тупо засвербило в затылке, перехватило дыхание.

- Что с тобой? Бледная, как смерть! - Митрошкин даже перепугался.

- Ничего. Все нормально... Просто... Да нет, ерунда!

- Точно, нормально?

- Да.

- А то может на такси доедем?

- Это с твоей-то неполученной зарплатой? - я попыталась усмехнуться, получилось паршиво. Жаркая, удушливая и, главное, непонятная тревога не проходила. - Нет, ты знаешь: маршрутка меня вполне устроит.

- А на рынок заскочим, насчет пожрать?

Естественно, я согласилась. Еще ни разу на моей памяти, ни при каких самых ужасных обстоятельствах у Лехи не пропадал аппетит.

Половина киосков уже была закрыта, во многих тускло горели лампочки: продавцы собирали с витрин товар. Но нам удалось-таки запастись сыром, сосисками, китайской лапшей, хлебом и майонезом. К метро возвращались мимо овощных рядов, где редкие бабульки ещё торговали квашенной капустой, черной редькой и солеными огурцами.

- Жалко, молдаван уже нет. Яблок бы хоть купили, - печально заметил Митрошкин. - А то - лапша, лапша... Может, сока взять?

- Хозяйственный ты наш, - автоматически сыронизировала я и тут же снова чуть не задохнулась от нахлынувшей жаркой волны... Овощные ряды... Бабульки с капустой... Троллейбус, высаживающий последних пассажиров... Яблоки... Сок... Нет, что-то не то! Вроде, все так обыденно, так мирно, а сердце отчего-то колотится, как горошина в стакане, и готово, кажется, выскочить из груди... Как жарко в этом полушубке... Как тревожно, как странно... Или не странно, а страшно? Но почему?.. Чье-то незримое присутствие. Тень, падающая из темноты в круг света. Хармина. Ириада... Ведь теперь кажется все ясно? Ольга Григорьевна. Ван Гог. Карающая десница. Умирающее тело, больной, воспаленный мозг...

Я чуть не завыла с досады и даже прикусила кончик языка - мысль опять, промелькнув, исчезла, и едва ли не щелкнула меня хвостом по носу. А мне осталось только чувствовать себя так, как когда-то во втором классе после полугодового диктанта, присланного из ГорОНО. Тогда весь класс дружно сдал работы, и когда учительница с нашими 'отпечатанными' листочками вышла, мне вдруг стало жутко. Жутко от того, что я почувствовала: в моем диктанте есть ошибка! Это было больше, чем тревога и смятение - просто какой-то панический ужас. Я что-то написала не так, над чем-то задумалась и все равно написала не так. Пытаясь успокоиться я подошла к доске и принялась тереть её пыльной тряпкой. Потом подняла голову и увидела... Листочек с правилом, прикрепленный магнитиком к доске. Черные типографские буквы. И красные буквы, подчеркнутые волнистыми линиями. Сочетание 'оло', 'оро'. На эти правила слов в диктанте почти не было, зато было кое-что другое... 'Молока корова одолжи!' И дальше ещё несколько строк из детского стихотворения. 'Оло' и 'оро' выделены, а слово 'одолжи' набрано обычным шрифтом... И тут я, холодея, поняла, что слово 'лыжи' в своей работе написала через 'ы' - 'лыжы'! Правило все это время, все сорок пять минут урока, висело передо мной, однако, у меня не хватило сообразительности обратить внимание на главное...