- Маринка никому не могла сказать, что Андрей жив, что он её любит, что он за неё отомстил, а нам сказала. Сказала вслух. И теперь мы тоже уверены в том, что он - отнюдь не подонок и не сволочь.

- Страшно это все...

- Да... Особенно, если учесть, что кто-то пристроился к убийствам. Выходит, ты в самом начале была почти права, когда разрабатывала эту свою бредовую версию с Шайдюком... Три убийства совершает один человек. Он мстит за изуродованное лицо жены и воздает убийцам по заслугам. Следующих двоих убивает другой. Причем улавливает систему настолько точно, что останавливается на пятом трупе. Пятеро заявлено в 'Едоках картофеля' ровно пять человек убито. Три женщины, два мужчины. Все!

- Сплюнь три раза через левое плечо!

- А что толку теперь плеваться?.. Повезло ему, конечно, что Андрею надо было рассчитаться с двумя мужиками и одной бабой. Ведь могли запросто и три мужика первыми жертвами оказаться. Что тогда делать?

- Другую картину подбирать, - я снова присела: теперь уже развязался второй шнурок. - Это нам, а не ему повезло, что мы сразу на 'Едоков картофеля' наткнулись. А ведь у Ван Гога ещё есть и 'Крестьянка, чистящая картофель', и еще, наверное, куча всего с картофельной тематикой... 'Крестьянку' я недавно вспомнила, только тебе говорить не хотела. Я по ней к роли готовилась. По ней и по 'Крестьянке, возвращающейся домой'...

- О! Вспомнил, что не нравится! - Леха поднял кверху указательный палец, присел рядом со мной и, наконец, привел в порядок обо мои несчастные ботинка. - Почему этот урод, который девушку и Галину Александровну убил, сначала оставил символику 'Ночного кафе', а потом уже 'Красного виноградника'? Смотри, как логично было бы: с пятерых начали - пятерыми закончили, кафе - символ смерти, эти пятеро по стеночкам и бармен посредине. Все, круг замкнулся! Но он почему-то сначала оставляет бильярдные шары, а потом уже виноград?.. Может, конечно, он совсем шизик?

- Может, - согласилась я. Ни думать, ни говорить не хотелось.

Мы пришли домой, разделись в прихожей, переобулись в тапочки.

- Обедать идите! - позвала Елена Тимофеевна с кухни. В голосе её явственно звенели слезы.

- Мам, ты чего? - всполошился Митрошкин. - Из-за того что мы завтра уезжаем, что ли? Ну, мы же не в Африку и не на Северный полюс! Собирайся сама, бабулю в багаж сдавай, да приезжайте в Москву... Ну, мам, ну, в самом деле!

Он своей смешной, вразвалочку, походкой поспешил на кухню. Я пошла за ним.

Лехина мама сидела за столом. У стены на белой клеенчатой скатерти стояла тарелка с хлебом, накрытая полиэтиленовым пакетом, а прямо перед Лехиной мамой лежал раскрытый свадебный номер 'Бурды'. Бутафорский номер, с которым я ходила 'на дело'. Раскрыт он был как раз на той странице, где переливалось пеной кружев шикарное платье с кринолином.

- Я, конечно, знала, что ты когда-нибудь женишься. Да и пора тебе. Давно уже пора, - Елена Тимофеевна всхлипнула. - Но... В общем, у самого... у самих будут дети, тогда поймете...

- Хармина! Ириада! - тоскливо и безнадежно повторила я, вжимаясь позвоночником в деревянные перекладинки спинки стула. - Куда же все подевались?

- В жопу, - любезно подсказали из зала. - Или, в лучшем, случае в булочную за 'Подмосковными' батонами пошли!.. Такое ощущение, что ты лифчик с трусами не можешь в собственном шифоньере разыскать!

Он порывисто вскочил, выпрыгнул в проход между креслами, и я отчетливо поняла, как кошмарно его ненавижу. Так ненавижу, что готова пристукнуть! Валере (Валерию Сергеевичу) Слюсареву недавно стукнуло тридцать три года, он ставил третий спектакль в своей жизни, был бесспорным любимцем нашего 'главного' - Мжельского, и поэтому ему разрешалось делать все, что угодно. Вообще, если бы Валеру не угораздило 'увидеть' во мне Клеопатру, я бы, наверное, до сих пор относилась к нему по-человечески.

- Женя, это - 'Игра теней', ты понимаешь? Ты, вообще, способна ещё что-нибудь соображать? - он подошел вплотную к сцене и пощелкал пальцами вверх-вниз, вправо-влево. - А ты - царица. Царица, а не дохлая крыса!

После полутора часов сидения в свете прожектора, да ещё и на жестком стуле, я совсем не была уверена в истинности последнего утверждения, однако из осторожности покорно кивнула.

- Ну и что же ты тогда мне здесь творишь? Ты мне за всю репетицию пять слов внятно произнести не можешь? Или, хотя бы, близко к тексту?

- Шесть, - мрачно уронила я.

- Что 'шесть'?

- Шесть слов: Хармина, Ириада, куда, все, подевались. И ещё частица 'же'.

- Нету там 'же'! Ни 'жо', ни 'же' нету! Не написали!.. Ты не опускай глаза, не опускай! По три слова за репетицию произносить будешь, если больше запомнить не в состоянии, но Клеопатру я из тебя вытрясу!

Последнее обещание прозвучало зловеще. Я распрямила плечи, подняла голову и сощурилась на желтый фонарь. Слюсарев стоял чуть поодаль, там, где граница света заканчивалась, и легкая театральная пыль кружилась уже в чуть золотящемся полумраке.

- Ну что? - он повел тощей шеей, как больной остеохондрозом, и вздохнул. - О чем думаем? Элизабет Тейлор себя представляем? Не надо... Я уже объяснял тебе, что эта Клеопатра - не та Клеопатра, что это - не о Клеопатре, вообще.

- Не идиотка - поняла, - злобно пробурчала я себе под нос, но Валера услышал:

- Ну, и что ты поняла, позволь тебя спросить? О чем эта сцена? Кого ты ищешь? Почему? Ты же, вроде, в этом вашем Новосибирске на читках пьесы присутствовала?

- Это - об одиночестве. О том, что она одна в бесконечной темноте. О том, что ей страшно. О том, что она чувствует чье-то присутствие, но не знает чья тень выйдет сейчас в круг света...

- Уй-уй-уй! - он схватился за голову. - Так. Забудь все, о чем мы с тобой только что говорили. Ищи трусы и лифчик. Только тогда уж не у себя на полке, а в общественной бане. Все ушли, уже ночь, а ты в предбаннике одна с шайками и вениками. И одежды нет. И сторож придти может. Или кто-нибудь еще. Кто - ты не знаешь, но догадываешься... Все! Дома попробуешь. На сегодня свободна. Марш со сцены!

За кулисы я продефилировала с явным удовольствием, накинула поверх водолазки тонкую белую кофту и поднялась в буфет, где меня дожидался Митрошкин. Слюсарев на репетициях демонстративно зверствововал, лишних гнал и из зала, и из-за кулис поганой метлой. А так как в 'Игре теней' были заняты всего три человека, и Леха в число сиих 'счастливчиков' не попал, ему постоянно приходилось отираться то в гримерках, то в буфете, то в вестибюле.

На этот раз Митрошкин кушал. Курочку с картофельным пюре и подозрительного вида салатиком. А запивал, конечно же, пивом.

- Приятного аппетита, - скорбно сказала я, усаживаясь напротив.

- Спасибо, - бодро отозвался он. - Тебе что взять?

- Ничего. Есть не хочу, пить не хочу. Ничего не хочу.

- Что так? Опять Слюсарев замучил?

- Да ну его! Заколебал! Лучше я всю оставшуюся жизнь буду лисичку играть. Сил моих больше нет!

- Жалуйся! - Благосклонно разрешил Митрошкин.

- А что жаловаться? Я просто не понимаю его 'новаторского' подхода. Я ему - про одиночество, он мне - про трусы и лифчики!

- Интересные у вас разговоры! - Леха покачал головой. - Пора в состав проситься, а то там тебя контролировать некому.

- И кого же ты, интересно, намерен сыграть? - я взяла его стакан и отхлебнула немного пива. -