Она мыла полы и задела ногой шнур закипающего чайника. Весь кипяток вылился ей на бедро, но она не успела даже испугаться. Просто стояла, задрав и скомкав мокрую юбку, и смотрела, как кожа краснеет и приобретает страшный синюшный оттенок...
Марина поняла только, что до кожи дотрагиваться нельзя. И моргать нельзя, потому что кислота, съедающая верхнее веко, немедленно стечет в глаз. Она мучительно растопырила пальцы, держа руки перед лицом, но не прикасаясь к щекам. И побежала. Не домой - к шоссе. Остановила машину, ориентируясь, скорее на звук, попросила довезти до станции 'Скорой помощи'. Потом ей сказали, что она должна была потерять сознание от болевого шока, и что надо быть круглой дурой и ужасной эгоисткой, чтобы не подумать о старой матери и маленьком ребенке, что надо жить, несмотря на то, что умер муж. А Марина повторяла, еле разлепляя губы:
- Да... Да... Да... Но я должна была это сделать. Я сама. Правда, сама... Так было нужно...
Мать не поверила. Ни на секунду не поверила. Сначала плакала, потом кричала:
- Скажи мне, кто? Я все равно знаю, что это из-за него. Из-за твоего драгоценного Андрюшеньки. А, может быть, это он сам?.. Как-то мне не очень верится, что такой подлец мог лишить себя жизни.
- Его нет! - орала в ответ Марина. - Пойми ты, что его уже нет! И твоя ненависть бессмысленна. Оставь его хоть после смерти в покое. Нет его, мама!
- Я должна знать, что произошло! Я должна знать - кто! Чего ты боишься? Кого ты защищаешь?
И однажды она сказала:
- Они убьют Иришку. Или сделают с ней то же, что и со мной.
Мать выслушала все. С начала и до конца. И даже мудреные объяснения про 'строфантины' и 'дефибрилляторы', хотя в медицине не понимала абсолютно ничего. Потом задернула хэбэшную тюль на кухонном окне, словно надеялась от кого-то спрятаться, и задумчиво проговорила:
- Я всегда знала, что он - подлец, но не думала, что настолько. И ты, дура, веришь в то, что он умер? Да он просто сбежал. Струсил и сбежал. И оставил тебя с Иришкой расхлебывать всю эту кашу... Вот гад, а?! Ну, какой гад!!!
Марина ждала от неё чего угодно, но только не этого. Так просто: 'Андрей жив, он просто испугался и тебя бросил!' Спорить и вопить было бессмысленно. Она остановилась уже в коридоре, возле двери в ванную, и почти равнодушно попросила:
- Иришке ничего в этом духе не говори. Оставь свою ненависть при себе. Я тоже не хочу ничего слышать...
Больше в смене с Большаковым Марина не дежурила. За три года не обменялась с ним и парой слов. Никогда не встречала красивую блондинку Тамару Найденову с бровями вразлет и впалыми щеками. Не ходила в консультацию: от всех женских болячек лечилась сама. В зеркало старалась не смотреть. В детском саду воспитатели говорили об Иришке: 'Эта та девочка, у которой мать с изуродованным лицом'.
А почти через три года, в ноябре, Большакова убили. Зарезали в сумрачном парке, как свинью. Как Марина обрадовалась! Она, наверное, не радовалась так даже тогда, когда Андрей сделал ей официальное предложение. Она плакала от счастья и остервенело терлась лбом о спинку кровати, пока на коже не вспух широкий розовый рубец. Теперь она до конца понимала 'Пейзаж в Овере после дождя', и что такое плакать 'от того, что хорошо'. От того, что все смыто слезами ли, водой ли, от того что вдали едет нормальный паровоз, а по дороге нормальная лошадь тащит телегу. От того что Константин Иванович лежит в морге, а до этого лежал в осенней грязи. От того, что в его оскаленный в предсмертной судороге рот какой-то извращенец запихал вареную картофелину.
О 'Едоках картофеля' Марина подумала позже. Когда погибла Тамара. Когда её убили в подъезде, а рядом с телом оставили бинт и трубку.
'Автопортрет с перевязанным ухом!' - в каком-то суеверном ужасе поняла она и перевела взгляд на стену. На стене висели 'Подсолнухи', 'Цветы в синей вазе', 'Спальня в доме Винсента' и 'Осенний пейзаж с четырьмя деревьями'...
Тогда же она поняла, что Андрей жив, и стала с болезненным нетерпением и сосредоточенностью бегуна, стоящего на старте, ждать смерти Протопова. И дождалась. Андрей убил его возле гаража, брезгливо и небрежно осыпав черными подсолнечными семечками.
Но ещё раньше Марина сняла со стены репродукции. Сразу после того, как распознала Ван Гога, обрадовалась тому, что Говоров жив и безумно за него перепугалась. Сняла и 'Подсолнухи', и 'Спальню', и 'Цветы', спрятала в толстую картонную папку, а папку закинула на самый верх стенного шкафа. Надо было, конечно, выкинуть, но рука не поднялась.
Мать, заметив, что репродукции исчезли, с деланным равнодушием поинтересовалась:
- Решила, что хватит по Говорову убиваться? Вот и правильно.
- Мама, - просто сказала Марина. Только одно слово 'мама' - и все. Но этого хватило. 'Добрейшая тетя Оля' с достоинством удалилась на кухню.
Теперь Марина знала, что Андрей жив, она выискивала его силуэт в толпе, каждый вечер бросалась к почтовому ящику в надежде обнаружить хоть какую-нибудь записку. Но не было ничего. Только трупы троих убийц, троих её мучителей, и их могилы, убранные обычными, совсем не Ван Гоговскими цветами. Она ждала. Теперь она каждую секунду ждала. И только мать до самого конца продолжала ненавидеть экс-зятя каждой частичкой своей больной от ревности души. Она не просто ненавидела - зеленела при одном упоминании его имени. И, ничего не понимая в Ван Гоге, а, соответственно, не имея ни малейшего шанса разобраться в знаках, которые 'серийный убийца' оставлял рядом с трупами, свято верила в то, что Говоров жив. Жив негодяй и подлец, мелкий, трусливый мерзавец, бросивший жену с дочерью на произвол судьбы и напрочь забывший об их существовании...
Особенно тяжело стало перед самой её смертью. Ольга Григорьевна тогда как раз вернулась из Москвы, вероятно, узнав на консультации страшный диагноз. То ли её съедала тоска по стремительно тающей жизни, то ли боль, рвущая тело изнутри, но она стала повторять 'негодяй', 'подлец', 'сволочь' по десять раз на дню...
... - По десять раз на дню! - Марина покачала головой и бессильно уронила руки между колен. - Каждый божий день: 'Он - подонок!', 'Он забыл про вас и думать', 'Если бы я могла, придушила бы его собственными руками'... А я все знала и не могла ей ничего сказать. Ни-че-го-шень-ки! Она бы непременно пошла в милицию. Сразу же. Без пальто и без сапог. В одних тапочках побежала бы... Я, наверное, так никогда и не пойму, за что же она его так ненавидела? Ревность, подозрительность - все понятно, но чтобы вот так?!
Леха тихо прокашлялся, открыл кран с холодной водой, быстро набрал половину стакана и залпом выпил.
- ... Во-от... А потом мама исчезла. Пропала прямо из больницы. И вдруг - убийство этой девочки. Потом - женщина в профилактории... Я сначала не могла понять, что происходит. Просто с ума сходила. Подумала даже, что я ошиблась насчет Андрея, что его, на самом деле, нет, и все это - просто чудовищное совпадение. А потом прикинула: этих троих убрали в ноябре. Одного за другим. Быстро и без церемоний. А девочка была уже в декабре. После паузы, понимаете? Дальше я подумала, что не одна я такая умная, что кто-то ещё мог догадаться про Ван Гога. Может быть, какой-нибудь ненормальный...
- Мозг психически больного возбуждает идея убийства, - пробормотал Митрошкин себе под нос цитату то ли из триллера, то ли из популярного учебника по психиатрии. Я поняла, что ещё пять минут и придется просить у хозяйки 'Анальгин' - голова раскалывать от боли.
- Может быть, и так, - Марина кивнула. - Я не знаю, кто это продолжил: маньяк или совершено нормальный человек, преследующий какие-то свои цели. Но одно точно: он уловил систему, а Андрей теперь боится показаться мне на глаза. Теперь он не сможет оправдаться, теперь у него нет внутренней уверенности в том, что он прав... Он не трогал этих женщин, поверьте мне!
Что тут ещё можно было сказать? Простились мы неуклюже и скомкано. Я даже не завязала толком ботинок, выскочила на лестничную площадку с болтающимся шнурком. Леха забыл на кухне сигареты, но, естественно, не стал возвращаться. Ключ в замке повернулся сразу же, а, когда мы вышли из подъезда, и шторы на всех окнах были плотно задернуты. И тут Митрошкин сказал интересную вещь:
- Ты знаешь, а мы ведь её не только успокоили, мы дали ей чуть-чуть побыть счастливой?
- О чем ты говоришь? - я присела на корточки и принялась как следует затягивать шнурок.
