посмотрел на номер, с которого звонили, тот показался ему знакомым; он пригляделся и увидел, что это его собственный. Когда он нажимал кнопки под раскладушкой, лишь бы экран горел, ему не пришло в сонную голову, что надо нажимать с осторожностью, ими он вызвал свою жену и теперь слушал, как его телефон, наспех брошенный в комнате, с удивительной достоверностью транслирует аблесимовский храп в рубрике «Писатели у микрофона». Одновременно с фразой в свой адрес Хлебников отключил женин телефон, поскользнулся на чем-то, былинно взмахнул рукой с телефоном, тот улетел куда-то и где-то, слышалось, обо что-то жалобно ударился. Хлебников уже не видел смысла в эмоциональных реакциях. Он просто выглянул в коридор и нашарил выключатель, чтоб найти аппарат, хотелось ему надеяться – не вполне разбитый и еще способный радовать ухо распевами американских приматов. Он, оказалось, находился в ванной, рыба язь неустанно ходил в воде вперед-назад, точно ему спать не было надо, а под ним на белом дне покоился выроненный телефон, из которого вместо криков шли пузыри. На фоне всех предыдущих помещений ванная поражала освещенностью и тишиной, Хлебников хотел лечь к язю в емкость и убедительно попросить у него политического убежища, одновременно сознавая несбыточность этих мечтаний. Он сунул руку в ванну, рыба язь, увидев в этом покушение на свою территорию, зазмеился к нему с намерением укусить, но Хлебников уже вынырнул с мокрым как мышь телефоном, и язь удовлетворился тем, что обдал их обоих раскатистыми брызгами с запахом, как верно замечала жена, стоялых вод. Хлебников погасил неусыпному язю свет, телефон куда-то положил, пошел на темную кухню отмыть рабочую руку от запаха и палой чешуи, поскольку травить язя банным мылом не считал этичным, вернулся в комнату, где сновидец и искатель неизвестного Аблесимов щелкал и раскатывался, как сводный хор курских соловьев, с остервенением вогнал себе кляп в ухо и наконец смежил изможденный взор.
Утром его разбудила жена, возмущавшаяся размокшим состоянием своего телефона. Хлебников пришел с трудом в рабочее состояние. После ночи, проведенной с одной тихой рыбой и двумя шумными приматами, Аблесимовым и обезьяной ревун, его голова раскалывалась на много мелких частей, из которых каждая помнила о пережитом, будто была целым. Жене он сказал, что потом ей все объяснит, а если его объяснения покажутся ей недостаточно комичными, то купит ей новый аппарат. С Аблесимовыми они позавтракали и чувствительно простились, Хлебникова хватило на принудительную общительность длиной восемьдесят пять минут, но потом он стал совсем бесформенный. Родную квартиру он встретил с облегчением. Забив страдальческую голову спазмалгоном, он заставил себя сесть за статью о претензиях. По долгом размышлении он написал: «Беруши надо привязывать на резинки, как варежки в детском саду» и снова задумался.
В это время разведывательный корабль инопланетян кружил над нашей планетой, совершавшей свой ежедневный поступательный путь. Это был экспедиционный корпус, вроде отрядов Джебе и Субэдея, вышедших в 1223 году в половецкие степи, и задача у них была осмотреться в видах будущего вторжения, потому что у них самих на планете экология была испорчена вчистую и криминогенная обстановка складывалась такая, что хоть святых выноси. Наша планета им нравилась, методичные пауки поражали их конструктивистским пафосом, а совы – пригодностью для романтических элегий. Романтизм у них там был свой, и период увлечения «Песнями Оссиана» они тоже пережили. А поскольку они знали, что на этой планете есть господствующий вид, наделенный разумом, то хотели быть информированы, чего от него можно ждать. Их тарелка висела на земной орбите, пока они решали задачу, поставленную центром: высосать мозги у кого-нибудь из представителей местной цивилизации и их обследовать.
Хлебников сидел мучась, все его отвлекало: и сипение в трубах, и сиротливое переступание голубей по карнизу, и многое, многое в пестрой картине жизни. Наконец ему показалось, что он знает, как подступиться к теме, и он набросал первые слова, задающие широкий социальный фон бесстыдному поведению арендаторов, как вдруг прозвонил телефон. «Ой, а Катерину Андревну можно слышать?» – спросили там таким голосом, будто долгие годы разучивали перед зеркалом реплику: «Не скажете ли, герр Вульф, как мне добраться до моей бабушки?» «Вышла, перезвоните часа через два», – сказал Хлебников и повесил трубку. «В то время как…» – написал он. Телефон опять зазвенел. «Вы отводами занимаетесь?» – спросил озабоченный мужской голос. «Нет, знаете, – с соболезнованием сообщил Хлебников, – свернули деятельность. Только приводы теперь». «Это “Эльф-Плюс”?» – настаивал мужчина. «Нет! – с криком обрушился на него Хлебников. – Это гном минус!». И повесил трубку, вдавив ее в аппарат. «… администрация Зациркового района достигла…» – написал он. Тут позвонили в дверь. Он посмотрел вокруг, ничего способного убить сразу не обнаружил и пошел открывать так. Там была с желтеньким дуршлагом в руке соседка, расплывшаяся, как снеговик на День работников жилкомхоза, баба с навеки испуганным выражением лица, Хлебников помнил, как ее имя-отчество, но никогда ими не пользовался; она спрашивала, нет ли у него головки чеснока взаймы, и он, искренне призывая чесотку на ее складчатые поверхности, повел тетку с дуршлагом на кухню, оглядываясь, где жена его, вышедшая часа на два Катерина Андревна, держит авоську с луковой шелухой и погрузнувшим в ней чесноком цвета фальшивого бельма.
Высасывание производилось чем-то вроде соломинки для коктейлей, она с корабля телескопически опускалась на планету, а там орудовала уже сама, ориентируясь на раздающиеся в пределах ее досягаемости сильные интеллектуальные импульсы. Один как раз послышался поблизости.
Хлебников крупно дрогнул и застыл посреди кухни, прямой как аршин и с таким лицом, будто старался разглядеть, как в тридевятом царстве комар на дубу лапками трет. Соседка, шедшая за ним, обошла кругом, искательно заглядывая ему в лицо, и спросила, можно ли ей две головки.
Высосанный мозг Хлебникова оказался крайне агрессивным, из соломинки он с силой ударил в кают- компанию, разбрызгался по стенам, и прежде чем его успели соскрести, проел кое-где совсем новую обшивку и безнадежно испортил хорошую репродукцию с картины их художника, изображавшую, как ихний Иван Грозный убивает своего вроде бы сына. Мозг Хлебникова своей едкостью исказил сюжет, превратив несомненное душегубство, в крайнем случае, – в превышение допустимой самообороны, а при хорошем адвокате, могло бы выйти, что и в несчастный случай на производстве. Хлебникова антикоррозийным совочком оскребли с обшивки, в емкость собрали и запустили в его полкило серого рецепторы, которые напряглись, загудели и воспроизвели на походном экране в трех проекциях плоды хлебниковских холодных наблюдений, а команда корабля – прежде всего, аналитическая группа, а также и все, не занятые по камбузу, – села смотреть и анализировать на предмет планируемой инвазии.
Прежде всего, перед ними выплыла из ничего известная фраза про резинки для берушей, выглядевшая как название фильма, будто название киностудии они уже пропустили; когда она дрогнула и расплылась, пошла картинка, такого типа, как в фильмах ужасов, когда показывают происходящее с точки зрения главного монстра: камера самым низом, колеблясь, стремительно надвигается в спины положительным героям, полицейскому и случайной женщине, которую нелегкая привела проезжать вечером через штат Мэн; звучит сиплое дыханье, и все пространство кадра равномерно залито красным, как будто у монстра то ли глаза налиты кровью, то ли просто дисфункции цветовосприятия, а это рождает уверенность в исходе драматической сцены, потому что ни у полицейского, ни у случайной женщины, которая, кстати сказать, уже пять лет как одна, с тех пор как ее муж тоже проезжал через штат Мэн, и каждый вечер она, ложась в пустынную постель, прослушивает на автоответчике его последнюю запись, где он, веселый и шумный, обещает позвонить, как только доберется до Миллинокета, – так вот, ни у этой женщины, ни у полицейского, который, кстати сказать, тоже давно один, потому что его жена… ну да Бог ей судья, в конечном счете, – ни у кого из них нет ни малейших дисфункций цветовосприятия, а это значит, что они сильнее, а кроме того, на их стороне историческая правда и выстраданное право мести за всех, кто так и не добрался до Миллинокета. Коротко говоря, аналитическая группа видела глазами Хлебникова, как его мобильник роется в аблесимовской темноте, точно свинья, натасканная на трюфеля, как он, Хлебников, потом бежит за мобильником жены, кричит на него в ванной, получая в ответ горячие новости со своей раскладушки, потом роняет его язю, вылавливает, укладывает сушиться и идет спать. Дальше пошел обрыв пленки, темнота со вспышками и сообщение о том, что фильм снят на пленке Шосткинского ПО «Свема», редактор субтитров С. Ээро. История о двух сильномогучих сантехниках, а также сны, посетившие Хлебникова по обретении затычки, на экран не были выведены, таясь, видимо, настолько глубоко в золотом фонде хлебниковского подсознания, что рецепторы до них не умели добраться.
После просмотра в среде оккупантов воцарилось молчание, а потом Командор призвал высказываться по поводу увиденного. Он сказал:
– Какую вещь вы-все (это было сказано с твердым приступом, придающим значение «абсолютно все»)
