– Безусловно, это не довод, – соглашается Дисвицкий, – потому Бернини и высказал его в первую очередь. Настоящий довод всегда стоит на последнем месте. Это как разведчик приходит вроде за таблеткой аспирина, а на самом деле из совершенно иных соображений, но все потом помнят про таблетку, потому что он о ней спросил, когда уже влезал в ботинки «Скороход» хозяйской ложечкой. «Кроме того, – сказал Бернини, – фотограф имеет случай совершенствоваться во время работы, наблюдая за освещением, компоновкой сцены, воздушной перспективой и прочими вещами; и когда он, окончив работу и равнодушно покинув свой полуразрушенный труп в добычу суетливым червям и наследникам, исследует, озаренный багровым светом, результаты фотосессии, он говорит в сердце: “Да, вот это мне удалось впервые, а вот здесь я с пользой упражнял прежние навыки”. Напротив, скульптор, завершив с величайшим тщанием работу, смотрит на нее и говорит: “Здесь нет ничего, о чем я не знал бы, когда начинал эту статую”. В самом деле, какие бы тайны ремесла ни открылись ему, он уже не учтет их, ибо не может отказаться от первоначальной планировки группы». Из этого следует, что познания, обретенные в работе над изваянием, украшают лишь следующую работу, как беззаботного наследника бережливой родни: «Так-то ваше – не вам», сказал Вергилий.
– Фотографии – это тоже трудно, – обиженно возражает Валентин Михайлович. – И освещение подбери, и чтоб руки не дрожали, и давить на кнопочку только в промежутке между ударами сердца, чтоб не промазать по объекту, да еще такие есть, что больше сорока минут сниматься отказываются…
– По-моему, ты меня не слушал, – говорит Дисвицкий. – Разве кто-нибудь утверждал, что фотографии – это легко? Речь не об этом. Когда у тебя сын просит денег на карманные расходы, ты ему сколько даешь?
– Мало, – с твердостью говорит Валентин Михайлович. – Самому пора зарабатывать.
– Ну вот. В нашем случае группа «Аполлон, преследующий Дафну», справедливо славящаяся и рисунком, и соразмерностью, и выражением лиц, и изысканностью частей, должна немалую долю славы «Похищению Прозерпины». В свою очередь, твой сын, начав зарабатывать, будет с унаследованной от тебя разумной умеренностью финансировать легкомысленное веселье твоих внуков. Это и есть прогресс в скульптуре. Впрочем, кавалер Бернини не меньше думал о назидательности, какую можно почерпнуть из сравнения этих двух историй.
– Рост неуклонного насилия в обществе? – догадывается Петя.
– Не совсем. Дафна, избегая Аполлона, могла превратиться в лавр. Прозерпина, томясь в твердых объятиях дяди, не могла освободиться, сбросив свою идентичность. Благодетельная способность перестать быть собой – привилегия смертных, богам недоступная. И Кианея, обреченная быть клубом стареющих рыболовов и бесплатным катком на зимних каникулах, и Сирены, бессвязно жалующимся девичьим ртом грызущие полуживую сельдь в крючковатых лапах, – все они счастливей Цереры, которой величавая слава законодательницы не выкупит слез и пеней обездоленной матери. Мы способны на самозабвение – но боги, давшие нам эту способность, создали ее из ничего, ибо сами ее лишены.
– Это в протокол заносить? – спрашивает Петя.
– В общем виде, – говорит Дисвицкий. – Как предварительные выводы при осмотре трупа.
– При чем тут этот солипсизм? – неприязненно спрашивает Валентин Михайлович. – У нас мозги по полу, даже ногами ходить неприятно, а ты, Платон, братьев Гримм разводишь в протоколе.
– При чем? – переспрашивает Дисвицкий и обращается к убойному отделу: – Коллеги, я хочу вас попросить об одной вещи. Вы мне позволите небольшую историю, чтоб ответить на повисшую в воздухе, сладковатом от невольно присутствующего В.А. Недоручко, претензию Валентина Михайловича?
– Не вопрос, – отвечает убойный отдел, который, в отличие от Пети, не впервые видит Дисвицкого на месте действия и потому предвкушает забаву.
– Спасибо. Так вот. В конце 1630-х годов, когда кавалер Бернини, закончив прославленный фонтан Тритона и торжественно открыв его для всеобщего обозрения, работал в своей мастерской над бюстом его святейшества папы Урбана VIII, Рим – этот «улей Барберини», по выражению кого-то из острословов, – был растревожен происшествием, которое казалось не только из ряду вон выходящим, но и не сулившим Городу ничего хорошего. Именно, на пьяцца Барберини, близ только что открытого фонтана, найден был поутру проходившими торговцами плававший в луже крови труп богато одетого человека, который к полудню был опознан кем-то из папских секретарей как проживавший в Городе уже несколько месяцев г-н де Нуайе, брат суперинтенданта построек при дворе короля Франции. В грудь г-на Нуайе был глубоко вогнан кинжал, о котором было установлено, что покойный, отличавшийся разборчивым вкусом в отношении оружия, купил его несколько недель назад в одной лавке в Трастевере. Кроме того, в некотором отдалении от тела валялась испачканная докатившейся до нее кровью бархатная полумаска. Следственные действия, направленные на поиск свидетелей, не дали почти ничего: установлено было, что г-н Нуайе находился в обществе друзей до часа вечерни, после чего удалился, извинившись неотложными занятиями, и его дальнейшие действия, вплоть до того предутреннего часа, когда его тело остывало пред выпуклыми глазами каменных дельфинов Бернини, а душа давала отчет перед престолом нелицеприятного Судии, оставались неизвестными. Дело, быстро дошедшее до самого папы, оставило его в крайней досаде и огорчении, ибо г-н Нуайе, по-видимому живший в Риме для собственных надобностей, имел некоторые особые поручения к его святейшеству от кардинала Ришелье, в частности касавшиеся недавнего ареста аббата Сен-Сирана, относительно которого его высокопреосвященство намеревался разъяснить свои резоны его святейшеству и заручиться его согласием, с тем чтобы упорствовать в принятых мерах. Последовавшая гибель г-на Нуайе могла быть воспринята кардиналом, чьи сношения с апостольским престолом не были свободны от обоюдной подозрительности, как характерный для итальянцев способ ответа на неуместные притязания. В этих обстоятельствах едва ли что-либо, кроме быстрых успехов следствия, могло выглядеть для французской стороны свидетельством добрых намерений. Руководивший следствием Сальвестро Торнабуони получил от его святейшества подробные инструкции, заключившиеся плавтовским стихом: «Берегись, чтоб сыск не слать мне по тебе!» (sed tu cave inquisitioni mihi sis). Мессер Сальвестро, умевший достойно оценить это отеческое предостережение, за всем тем оставался в сомнении, как привести к разрешению дело, выглядевшее столь безнадежным, пока навестивший его г-н де Лионн не дал ему дружеского совета побыстрей посетить даму, для которой покойный г-н Нуайе снимал на Капитолии небольшой дом близ лестницы Арачели и которую в узком кругу представлял как г-жу Нуайе. На вопрос мессера Сальвестро г-н де Лионн отвечал, что не имел случая быть знакомым с семейством г-на Нуайе на родине, поэтому именно так выражается о даме, известной ему как г-жа Нуайе. Полицейские чиновники, посланные в указанный дом, обнаружили следы спешных сборов и сбитого с толку хозяина дома, заставшего поутру не более того, что увидели они. Соседи отвечали, что супруги, снимавшие этот дом, жили благопристойно, никого не беспокоя и мало кого принимая, а наемные слуги говорили, что не видели ни господина, ни госпожу с вечера того дня, когда неизвестные дела, оторвав г-на Нуайе от непринужденного дружеского общения, погнали его навстречу судьбе, прогуливавшейся в его ожидании по обезлюдевшей пьяцца Барберини.
В то время как Сальвестро Торнабуони занимался в розысках, опрашивая соседей и прихожан церкви Санта Мария ин Арачели, сопровождавший его от нечего делать г-н де Лионн, вдосталь налюбовавшись фресками Пинтуриккьо, решил навестить кавалера Бернини, охотно его принимавшего у себя, под тем благовидным предлогом, что именно его скульптурная группа стала пышной кулисой, пред которой несчастному г-ну де Нуайе довелось прожить последние минуты. Кроме того, ему хотелось спросить у скульптора, какое применение он придал статуе трубящего Тритона. «Я слышал мнение, – сказал он, – согласно которому эта работа опирается на то место в шестой книге “Энеиды”, где сказано, как Тритон опрокинул в море Мизена. Вергилий в сем случае называет Энеева трубача безумным, а глубокомысленный Сервий в изъяснении этого эпитета указывает на беспечность Мизена, не принявшего в соображение, что боги могут снисходить до ревности к людям, подвизающимся в одном с ними искусстве».
«Мне тоже доводилось об этом слышать, – с живостью откликнулся кавалер, – и жалею, что такая мысль не приходила мне прежде, нежели я окончил работу, иначе бы я непременно постарался о применении в пользу его святейшества. Мои намерения были куда проще: я хотел воздать честь тому месту в “Метаморфозах”, где владыка морей останавливает мировой потоп:
Моря краток был гнев; и, дрот отложив троежальный,
Воды смиряет правитель пучин и возникшего выше
Волн, того, чьи плеча прирожденной одеты багрянкой,
