в сторону, к торосам. Пропоров насквозь два сугроба, летчик вовремя отвернул от прикрытого снегом ропака, с трудом вырулил под защиту скал какого-то островка.

На лед прыгали осторожно. Рука невольно сжимала оружие. Притихшие десантники толпились тут же, возле машины, озираясь на таинственно вздутые сугробы, на громоздкие торосы, заслонившие берег.

Самолет стоял возле вмерзшей в лед черной шаланды, полу занесенной снегом. Комендант успел осмотреть ее и определить, что она сожжена прямым попаданием стокилограммовой бомбы.

— Уж не Борисова ли работа, Ивана Дмитриевича? Которому звание Героя дали, посмертно. Где-то здесь погибла его «девятка»…

— Давай, комендант, не каркай, — сердито оборвал его летчик, кажется только сейчас оценивший весь риск посадки на неразведанный лед, да еще с людьми. — Выгружай все и готовь посадку остальным машинам. А то устроим тут кладбище — костей не соберешь…

Разгрузка шла быстро.

Имущество сгрузили возле обгоревшей шаланды.

Комендант наметил границы ледового аэродрома и из плащ-палаток, чехлов от моторов и всего, что могло выделяться на снегу, стал выкладывать посадочное «Т».

Репнин с жадностью исследователя смотрел на пустынный остров.

Очевидно, остров невелик, но вблизи нависшие над льдами скалы казались огромными. К покатому склону одной из скал прилепился, весь в инее, красный домик с башенкой — наверно, здесь жил смотритель маяка. Окна заколочены, никого там нет… Репнин разглядел в стороне какие-то каменные развалины, наполовину занесенные снегом, похожие на остатки старинной крепости.

— Что за остров? — спросил он летчика.

— Густавсверн.

Репнин обрадовался, извлек свою карту.

«Исторический островок. Так и отметим: посадка совершена на пятьдесят девять градусов сорок восемь минут северной широты и двадцать два градуса пятьдесят семь минут восточной долготы».

— Подумайте: здесь в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году батарея капитана Семенова отбила натиск эскадры Чарльза Нэпира!.. — объяснил Репнин окружающим, показывая на незнакомый остров. — Семьдесят лет было этому Семенову, а ведь сам из пушки стрелял, корабль английский потопил. Вот старик!..

— Над чем вы там колдуете? — сердито спросил Расскин, подходя к Репнину.

— Место-то какое, товарищ бригадный комиссар! Густавсверн! Маркс об этом острове писал! Сразу же после боя русских артиллеристов с англичанами…

— Потом об этом поговорим. А сейчас бросьте свои изыскания. Идите сюда!

Под крылом самолета Расскин разложил карту Ханко и карандашом провел на ней две стрелы в обхват полуострова.

— Разделимся на три группы, — решил он. — Вы поведете саперов к бухте Тверминнэ, оттуда к перешейку до границы. Только, смотрите, границу не переходить.

— Выделим счетчиков, товарищ бригадный комиссар. Шагами расстояние отмерим.

— Хорошо. Уточните обстановку и по шоссе вернетесь в город. Надо проверить шоссе. Когда прилетят остальные, пойдут по вашим следам. Прикроют границу. Комендант со своей командой останется здесь, он примет остальные самолеты. А мне дайте двух бойцов с миноискателями. Пойдем с матросами в порт. На Гангут мы все-таки придем в срок! — Расскин погрозил пальцем в сторону берега. — Рандеву назначаю вам завтра в восемнадцать ноль-ноль. В городе. У той башни… Помните: это не экскурсия, а десант. Причем десант сложный — с дипломатическими функциями.

Полковник финляндского корпуса пограничной стражи Пер Рудольф Экхольм давно потерял представление о том, кому он служит.

Разумеется, он считал себя финским патриотом. Как подданный Суоми и офицер особого корпуса ее вооруженных сил, он внушал подчиненным настойчивую мысль о расширении границ финского государства до Урала. Еще в двадцатых годах кумир его юности, глава белого движения, как его называли официальные биографы — «белый генерал», Маннергейм громогласно поклялся, что не вложит шпагу в ножны, пока не овладеет Ленинградом. Он объявил святой миссией финляндской армии истребление «красных рюссей». Занятия по словесности в батальонах шюцкора, на которых изредка присутствовал Экхольм, проходили по давно заведенному порядку.

— Против кого ты будешь воевать? — спрашивал солдата офицер.

Солдат, которому еще на школьной скамье внушали, будто русские большевики намерены стереть финнов с лица земли, отвечал:

— Против москалей.

— От кого ты будешь оборонять землю своих предков?

— От москалей.

— Кого ты будешь убивать?

— Москалей.

Сам Экхольм никогда не верил в так называемую великофинскую идею националистов.

В зрелом возрасте он точно оценил смысл этой идеи, как бича, подстегивающего и возбуждающего воинственность солдата и всей армии; он раскусил наконец и мудрость своего кумира, внезапно ставшего в двадцатом году, после кровопролитных походов против Советов и расправ с красными финнами, благотворителем и гуманистом; «Союз по охране и воспитанию детей имени Маннергейма» — это была дальновидная затея будущего маршала, объявившего, что стране необходимо вырастить поколение патриотов, а патриотам нужна цель: враг на Востоке, угроза с Востока и границы, новые границы, — тоже на востоке. Но в юности, когда все начиналось, он, Рудольф Экхольм, и сам увлекся перспективой воинственных походов против большевиков и рюссей, хотя именно с Россией было связано благополучие всей его обласканной царем и царскими сановниками семьи.

Судьба семьи Экхольмов во многом переплеталась с судьбой Маннергейма. Отец Рудольфа всегда был противником самостоятельности Финляндии. Он внушал сыновьям, что ферма на побережье залива между Сестрорецком и Териоками и молочные заводы под Выборгом без петербургского рынка — ничто.

Швед по национальности и подданный российского императора, финляндский помещик Экхольм-отец получил чин статского советника в девятьсот пятом году за помощь царской охранке при расправе с финскими и русскими революционными отрядами. Статскому советнику покровительствовал сам адъютант императора — шведский барон и «российский» генерал Маннергейм.

В Петербурге отец Экхольма приобрел великолепный особняк. Владения на берегу Финского залива росли.

Рудольф Экхольм с детства проникся верноподданническими чувствами к российскому монарху, носившему титул великого князя Финляндии, и мечтал быть в его офицерском корпусе. В российской армии представители самых богатых шведских семей Финляндии достигали высоких постов. Сам Маннергейм женился на дочери генерала Арапова из свиты его величества, был зачислен корнетом в кавалергардский полк императрицы и стремительно пошел вверх. Экхольм-отец, готовя сыновей к военной карьере, с гордостью показывал им семейную реликвию — фотографию с дарственной надписью своего удачливого покровителя: коронация российского императора Николая II и справа от императора — блестящий кавалергард Густав Карл Эмиль Маннергейм. Вот путь, по которому надо следовать. Кадетский корпус в Хамина, где кумир семьи Экхольмов получил первоначальное воспитание, стал целью и маленького Рудольфа. Из Хамина — в Петербург, из Петербурга — в Царское Село, мундиры, погоны, шпага, ордена — этим был полон Рудольф, когда отец определил его в кадетский корпус, который окончил в прошлом столетии сам Маннергейм.

Рудольф — старший в семье Экхольмов. Младшему — Вальтеру — выпал иной жребий. Когда настал