обмундировании — вызвал из Дома флота, из буфетов и с танцулек — на корабли. Ждут его указаний, надев, разумеется, повседневную форму, при оружии и противогазах.

Все знали и другое. Вторые сутки в штабе что-то происходит. Кабанов со всеми суров, уже на полсуток задержал выход рейсового парохода, и капитан грозил взыскать с него за простой — в пароходство и своему наркому, говорят, радировал. Посол и его помощники примчались за семьями, увезли с дач в Хельсинки. Странно: если что случится, тут-то спокойнее, чем в финской столице…

Никто только, кроме офицеров в штабе базы, не ведал, что перенес за эти дни Кабанов. Рейсовый турбоэлектроход он задержал потому, что посол предупредил его о возможном начале войны. О нападении фашистов. В столице Финляндии семьи дипломатов — под защитой международного права. А вот границы базы надо защищать оружием. И прежде всего — отправить в тыл гражданское население, семьи — согласно мобплану. Но на чем?.. Иногда надо взять на себя смелость и совершить такой шаг, на какой и решился Кабанов: пока не отменена готовность номер два — задержать рейс. Отменят — худо для него, хорошо для страны, не отменят — будет на чем отправить в тыл женщин и детей. Он уже получил — по жалобе капитана турбоэлектрохода — выговор за самоуправство; но сейчас другая радиограмма нагнала этот фитиль и автоматически его отменила.

Кабанов вошел, как всегда, спокойный, пригласил всех сесть, сам сел за стол, надел очки в тонкой темной оправе и сразу посуровел. Он прочитал командирам радиограмму из штаба флота.

В районе Моонзундских островов в течение трех дней накапливаются германские корабли: крейсера, эскадренные миноносцы, торпедные катера и подводные лодки. Сейчас германские корабли появились в горле Финского залива. Гангуту приказано усилить наблюдение над морем, воздухом и сухопутной границей. В полночь по флоту объявлена готовность № 1.

Все сидели молча. Кабанов снял очки и задумчиво повернул голову к окну, — за окном ночь еще спорила с рассветом. Он сказал:

— Электроход в море не выпускать. Переждем.

И только после этих слов каждый как-то всем сердцем почувствовал, что речь идет не о «красных» и «синих», а о настоящем противнике, об угрозе для жизни мирных советских людей.

Кобец уже не шел, а почти бежал к водонапорной башне, на наблюдательный пункт. Только он расположился там возле стереотруб и телефонов, как вновь пришлось спуститься и поспешить в штаб базы.

В четыре часа пятьдесят минут утра Кабанов вторично собрал командиров и сообщил, что Гитлер без объявления войны нарушил наши границы и бомбардировал города.

— Обстрел и налеты авиации производились и с финляндской территории, хотя финны громогласно объявили о нейтралитете, — сказал Кабанов. — Нам приказано: по противнику, находящемуся за границей базы, огня не открывать. Противника, перешедшего границу, уничтожать. Надо поднять по тревоге гарнизон. Всему командному составу быть на боевых постах. Гражданское население эвакуируем. Пока что я приказал задержать рейсовый электроход до утра. Отправляйте семьи в Таллин — штаб флота поможет им перебраться дальше в тыл. Вечером попробуем протолкнуть пассажирский поезд. Боюсь, что не пропустят…

«Нет Расскина, — с досадой подумал Кабанов. — В кои веки выбрался на курорт. Придется вернуть с пути. Догадался бы семью там оставить…»

Командиры слушали стоя, вытянув по швам руки. Кабанов обвел медленным взглядом их строгие лица, от волнения так потемневшие, словно в комнату вернулся сумрак ночи и прогнал свет июньского утра. Только лицо Белоуса было, как всегда, белым. Кабанов встретил его глубокий, тяжелый взгляд и сказал:

— Пришел, товарищи командиры, решительный день. Все шло к этому. Врагов, заклятых врагов у коммунизма немало. Битва будет жестокая. Смертная битва.

— Силы есть, товарищ генерал. — Белоус плотнее сжал белые губы. — Родину в обиду не дадим. Разрешите идти, товарищ генерал?..

Белоус вышел из штаба, вскочил на мотоцикл и помчался к аэродрому.

В небе трещал учебный самолетик. От него отделилась точка, вспыхнул парашют, закачалась фигурка. «Смирнов тренирует птенцов, план выполняет», — подумал Белоус. Он знал, что начальник парашютно-десантной службы — ни свет ни заря — поднимает в воскресное утро и летчиков, и технарей, учит пристрелочным прыжкам — промажешь, угодишь на скалы или в море. Придется сегодня сорвать его программу. Белоус подкатил к летному полю, когда вывозили очередного птенца.

— Прекратить. Война. Дежурному звену в воздух! — отрывисто приказал Белоус.

Гангутские летчики начали воздушный барраж над полуостровом.

Когда Кобец поднялся на вершину водонапорной башни — отныне главный командный пункт ханковской артиллерии, — уже совсем рассвело. Он позвонил Гранину.

Гранин собирался в очередную воскресную поездку на аэродром. Он уже сидел в седле мотоцикла. В коляске лежала охапка цветов — для дочки Белоуса.

— Что там спозаранку стряслось? — ворчал Гранин, заглушая мотор мотоцикла.

Он не спеша подошел к телефону и услышал голос Кобеца:

— Заряжай пушки, Борис Митрофанович.

— Всерьез?

— Какие шутки! Война! Возможно появление морского противника.

Первым Гранин поднял Брагина, командира батареи на Утином мысу:

— Ну, Виктор Андреевич, вывешивай перед собой силуэты германского флота, будь он проклят! И других на всякий случай держи под рукой: «Вейнемейнен», «Ильмаринен», что там еще у финнов на плаву?..

Над Гангутом звучала боевая команда:

— К бою! Орудия зарядить!

Богданова разбудил рев корабельной сирены. Он вскочил, быстро до отказа задраил крышку иллюминатора и рассмеялся: до чего сильна привычка, выработанная годами военных тренировок.

Однако сирена означает воздушную тревогу. Неужели он так долго спал? Попали, наверно, в Таллин, в час учений по ПВО. Не приведи бог сойти на берег — ретивые сандружинницы спеленают, как малого, и уволокут куда-нибудь в убежище «пораженных и отравленных»…

Люба крепко и безмятежно спала, по-детски подложив обе руки под щеку. Устала, не стоит ее тревожить. Богданов осторожно прикрыл за собой дверь каюты и выглянул наверх.

То, что открылось глазам, ошеломило его. Корабль все еще стоял у ханковского берега. В очереди к трапу толпились чем-то взволнованные женщины и ребятишки. Узлы, чемоданы, тюки; на верхней палубе ставят зенитный пулемет; в люльке за бортом малярит матрос, с горечью раскрашивает пестрыми красками белую грудь корабля. Мелькнул на трапе Репнин с чемоданом. Колокола громкого боя на военных кораблях, черно-желтые флаги сигнала «Твердо» на мачтах, стук зениток, рев набирающих высоту «ястребков», монотонный зуд бомбардировщика, черные капли бомб в чистом небе, свист, вой, грохот на скалах за парком, толпа, качнувшаяся от причала, чей-то тюк в воде, развернутое одеяло, пестрые кофточки, стайка платков, подхваченная волной, — все это врезалось в мозг Богданову одним огненным словом: «Война!»

— Граждане пассажиры! — донеслось из репродуктора, — Повторяю приказ командира гарнизона. Отпуска военнослужащим отменяются. Всем военнослужащим немедленно вернуться в свои части…

Богданов побежал в каюту.

— Вставай, Люба, война! — тормошил он жену.

— Какая война? — Люба спросонья ничего не понимала. — Что за глупые шутки!

— Бомбят порт. Слышишь, стреляют?

Люба присела, смутно осознавая происходящее.

На столике грудой свалены дорожные запасы. Саша ворошит вещи в бауле, зачем-то достает тельняшку, трусы, носовые платки. Что это за сборы? Что все это значит?..

Он собирается сойти на берег? А она? Она поедет в Ленинград? Война?! Опять она в стороне от