— Переставь «Урал» в гавань. Сейчас же.

— Гавань под огнем.

— Этот огонь не страшен. Надо тихо уйти с рейда. На место «Урала» прикажи стать Антипину.

Кабанов позвонил летчикам:

— На рассвете ждите гостей с моря, — и назвал квадрат, где стоял до этого «Урал», а теперь должна была стать канонерская лодка «Лайне».

Он предупредил и Полегаева, чтобы держал в готовности катера. Он говорил об опасности так уверенно, словно имел точные данные разведки.

И действительно: все произошло так, как и предполагал Кабанов. Его предположения подтвердил и командир канонерской лодки «Лайне», переименованной в «Гангутец»: возвращаясь из дозора, он заметил в шхерах подозрительное движение — похоже на скопление торпедных катеров.

Перед рассветом немецкие торпедные катера выскочили из шхер в атаку на гангутский рейд, но нарвались на засаду: по ним открыла огонь канонерская лодка, и они бежали.

«Урал» ушел в ночь на двадцать второе ноября.

Перед походом Карпов собрал у своей постели командиров четырех тральщиков, назначенных в охранение, и выяснил, какое у них осталось вооружение против мин. У одного — правый параван, у другого — левый, ни на одном не было полного комплекта. Так нельзя.

— Скинемся, — предложил командирам тральщиков Карпов. — Пусть лучше два идут впереди с полным комплектом, чем четыре — однопалые. Пойдем в кильватер вдоль шхер. Учтите, товарищи, что у меня на борту пять тысяч триста бойцов.

Пять тысяч триста бойцов стояли в трюмах, терпя невыносимые муки. А впереди — двести сорок миль по минным полям, под огнем батарей и во льдах. От Гогланда — наверняка во льдах.

Герои вдвойне — герои Гангута и герои перехода. Команда понимала, какое бремя ответственности на ней, — таких людей надо доставить в Ленинград. Пока все шло хорошо. Командиры тральщиков вернулись на свои корабли и выполнили приказ командира минзага. Они уже знали, что, вышедший раньше четвертый эшелон понес потери. Потонул сетевой заградитель «Азимут», а на нем был и Виктор Брагин с артиллеристами своей батареи.

Пришел проститься Расскин. Карпов уже поднялся, надел валенки, цигейку, теплую шапку и вышел на мостик.

— Взял сколько смог, — сказал он Расскину, и комиссар Гангута пожал ему на прощанье руку.

А в музыкальном салоне устроилась Люба с сыном. Опять ей досталось место возле корабельного пианино, недоброе место, но капризничать она не посмела. Она села туда, куда ей было указано.

Пятый эшелон отправился на восток.

После ухода «Урала» шюцкоровцы бросили листовку на передний край:

Несколько дней спустя финны на перешейке стали кричать в рупор:

— Коммунисты и политруки бегут. Вас бросают на произвол судьбы!

Именно коммунисты уходили последними. Всюду на переднем крае оставался заслон из наиболее стойких пограничников, пехотинцев и моряков — коммунистов и комсомольцев.

Новая задача возникла перед гарнизоном: скрытно оторваться от противника. Если противник пойдет по пятам, он сорвет погрузку замыкающих частей. Самое трудное — уходить последним. По-разному готовились к этой задаче на Петровской просеке и на островах.

Кабанов приказал создать «летучие отряды» прикрытия. Гранину он поручил командовать таким отрядом на западном фланге.

— Будете переходить ночами с острова на остров. Ваша задача — появляться то на Гунхольме, то на Эльмхольме и как можно больше стрелять. Отберите для этого таких бойцов, которые головы не пожалеют, чтобы задержать противника.

— А подрывать когда, товарищ генерал?

— У вас есть хорошие подрывники?

— Мои подрывники готовили позиции для первых батарей, — вздохнул Гранин.

— Не тужи, Борис Митрофанович. Мы еще не одну батарею поставим на бетон и гранит. Но сейчас ничего не оставим врагу. Подрывать будем в самый последний час перед уходом, потому что пожары и взрывы — первое подтверждение эвакуации. А пока пусть комендоры расстреливают боезапас, не жалея стволов…

В «летучий отряд» вошла вся партийная организация Хорсенского архипелага. Коммунисты под командой командира и комиссара отряда переходили с острова на остров, подменяя уходящие гарнизоны.

На Петровской просеке, уже покрытой снегом, пехота полковника Симоняка проводила свою тактику обмана противника.

Полковник Симоняк назначил «дни молчания». Передний край в эти дни замирал. Прекращались всякая стрельба, движение автомашин, тракторов, повозок. Хождение запрещалось даже по траншеям. Не дымили кухни; бойцам выдали сухой паек.

Вновь, как и в первые дни войны, из секретного окопа наблюдал за противником Петр Сокур.

Безмолвие переднего края смутило противника: возможно, русские уже покинули перешеек?.. Но вдруг Это ловушка?..

На исходе второго дня молчания финны решили попытать счастья. К нашему переднему краю подошли две штурмовые роты.

Сокур по телефону доложил:

— Финны режут нашу проволоку.

— Пусть режут. Пропустить!

Опять Сокур остался в тылу наступающих финнов.

Когда противник прошел достаточно глубоко в нашу оборону, командир армейской части приказал артиллеристам открыть отсечный огонь. Снаряды падали между линией наших окопов и наблюдательным пунктом Сокура. Из всех амбразур и ячеек на Петровской просеке стреляли солдаты. Противник оказался в огненном кольце. Обе роты погибли на Петровской просеке.

Следующий «день молчания» продолжался четверо суток. Противник осторожничал, но все же не вытерпел. Сунулся в атаку и опять попал в смертельную ловушку.

В конце концов гангутцы добились того, что безмолвие на переднем крае могло продолжаться хоть неделю, а финского солдата ни за что не выманишь из окопа.

В эти дни Репнин и его саперы в покинутых домах собирали всевозможные часы: стенные, настольные, ходики с гирями, круглые никелированные будильники. Все, что имело стрелки и, главное, надежную пружину, Репнин тащил на передний край.

В окоп к Сокуру он принес старинные часы в громоздком дубовом футляре, с длинным маятником и музыкальным боем. Он нашел эти часы в той самой гостиной на даче Маннергейма, где полтора года назад происходил дипломатический банкет.

Каждые пятнадцать минут часы продолжительно шипели и вызванивали музыкальную фразу, разносившуюся далеко по окрестностям.

— Не годится, — забраковал часы Сокур. — Сразу догадаются.

— Зато пружина заводится на неделю, не меньше, — возразил Репнин. — Тут только ленту подлиннее надо приготовить. Будет твой пулемет целую неделю безотказно стрелять и стрелять.

— Ленту я потом удлиню, а голоса мы их все-таки лишим, — настоял Сокур.

И пока Репнин возился с автоматикой для самостоятельной стрельбы пулеметов и с контактами электробатарей, Сокур колдовал над часовым механизмом. Он добился своего: собираясь вызванивать, часы шипели, шипели и, сердито задыхаясь, смолкали…